Читать книгу - "Обреченный Икар - Михаил Рыклин"

Понятно, какая из этих интерпретаций была больше по нраву революционерам всех времен и народов.

В октябре 1917 года власть в России взяла партия, лидеры которой вдохновлялись учением, разработанным в Европе, считали Российскую империю страной реакционной и безнадежно отсталой. Свой переворот они мыслили не иначе как первое звено в цепи пролетарских революций. Учение, которым они руководствовались – марксизм, – претендовало на открытие исторических закономерностей, пусть и не столь строгих, как естественно-научные, но все же именно научных, то есть допускающих и даже предполагающих историческое предвидение. Вначале казалось, что предсказанное сбывается: в потрясенной войной Европе было предпринято несколько попыток левых переворотов по большевистскому образцу, но все они были подавлены. Тогда большевики изменили тактику и приступили к экспорту революции через созданный ими Третий коммунистический интернационал (Коминтерн).

Герберт Уэллс, увидев целые комнаты, набитые конфискованными у имущих классов вещами в британском посольстве в Москве, удивлялся: что новое революционное правительство собирается делать со всем этим роскошным хламом, чуждым вкусам новых правителей?

Он ошибался: ленинская партия нового типа быстро нашла им применение (и притом не только украсив ими собственные жилища, хотя случалось и такое).

Конфискованные предметы роскоши пошли на нужды мировой революции.

Старый друг Ленина, оказавший ему в прошлом ряд личных услуг и назначенный после революции заместителем наркома финансов и управляющим Народным банком РСФСР, Якуб Ганецкий в начале 1920 года отвел некоего «товарища Томаса» (Якова Самойловича Рейха) в секретный фонд Ленина, которым тот поручил ему управлять. Там лежали горы золотых вещей, колец, вырванных из оправ камней, серег. Он объяснил, что все это – ценности, отобранные у частных лиц по указанию Ленина на нужды революции, и добавил: «Выбирайте!»

«Мне, – вспоминал потом “товарищ Томас”, – было очень неловко выбирать: как производить оценку? Ведь я в камнях ничего не понимаю. “А я, вы думаете, больше понимаю? – ответил Ганецкий. – Сюда попадают только те, кому Ильич доверяет. Отбирайте на глаз, сколько считаете нужным. Ильич написал, чтобы взяли побольше”… Я наложил полный чемодан камней, золото не брал – громоздко. Никакой расписки на камни у меня не спрашивали – на валюту, конечно, расписку выдал»^[108].

«Товарищ Томас» открыл в Берлине глубоко законспирированное бюро, постоянно менял квартиры и явки. Единственным постоянным сотрудником была его жена. В начале 20-х годов это бюро было главной из подпольных касс Коминтерна. Масштаб операций «товарища Томаса» сделал бы честь европейскому банкирскому дому средней руки. За один только 1921 год (год страшного голода в Поволжье) через него, по информации историка Александра Ватлина, прошли 122 миллиона марок, что составляло на тогдашние деньги три миллиона золотых рублей^[109]. Из Москвы шла не только валюта, но и бриллианты, коллекции произведений искусства, чью реальную стоимость можно было узнать только в Европе, что оставляло «товарищу Томасу» при их оценке полную свободу рук. Смещенный со своего поста, банкир Коминтерна бежал в Америку, где «вел буржуазный образ жизни, не отказывая себе в деньгах, сэкономленных на мировой революции пролетариата»^[110].

Поскольку попытки разжечь мировую революцию успехом не увенчивались, это ставило партию большевиков во все более сложное положение. Сами капиталистические страны социалистические революции у себя совершать не желали, точнее не могли, подтолкнуть их к этому в частном порядке, с помощью «экспроприированных» у имущих классов России средств также не получалось. Слово «кустарщина» товарищ Ленин очень не любил (а «товарищ Томас» в Берлине занимался, в конечном счете, именно ей). Стало ясно: иностранных солдат революции надо формировать по образцу созданной им «партии нового типа», партии профессиональных агентов Москвы, действующих в ее интересах по приказу из центра. Это, естественно, отпугнуло от русской революции ее наиболее искренних сторонников, тех, кто верил: коммунизм будет побеждать на Западе своими достижениями, силой примера, а не навязыванием модели, разработанной для отсталой, аграрной России.

Но и обиду большевиков на Запад за то, что тот не спешит последовать за ними, можно по-человечески понять. Как это партия, взявшая власть от имени научной теории истории, не предвидела того, о чем ее заранее предупреждали оппоненты (те же Короленко, Каутский, Мартов, Плеханов)?

Логики в экспорте революции не было. Партия создавалась под крестьянскую Россию и для развитых капиталистических стран не годилась, да и Маркс вроде бы предсказывал, что переход к коммунизму должен был органически вызреть изнутри обществ определенного типа, а не навязываться им извне^[111]. Но победившая партия все больше пребывала во власти возвышенного, революционного энтузиазма, все меньше думая о науке и логике. ВКП(б) – и чем дальше, тем больше – не училась, а поучала других, делилась с ними своим уникальным опытом. Ее лидеры все чаще утверждали, что сам факт удавшейся пролетарской революции катапультировал Советскую Россию в авангард человечества, превратил ее во всеобщий образец, сделал ее локальный опыт универсальным. Сама развитость европейских стран, еще недавно считавшаяся их преимуществом, теперь, с высоты состоявшейся революции, стала восприниматься как косность, как тормоз для изменений. А у большевиков уже был опыт силового захвата власти, радикального подрыва существующих отношений, расправы с классами, которые они именовали «эксплуататорскими». Всем этим они были готовы щедро поделиться с теми, кто сохранял в их глазах престиж истинных революционеров. Главным критерием революционности стала лояльность Москве. С остальными боролись как с отступниками, и никакие их прошлые заслуги перед рабочим движением (вспомним хотя бы случай Анжелики Балабановой) в соображение не принимались.