Читать книгу - "Одиссея батьки Махно - Сергей Мосияш"

В бане было сумрачно. Крохотный огонёк лампадки, стоявшей на подоконнике, едва-едва освещал невысокий полок и каменку, не доставая прокопчённых углов и стен.

Нестор сразу же опустился на лавку. Григорий взялся замачивать в шайке с кипятком веник.

— Ты будешь париться? — спросил брата.

— Нет.

— Почему?

— Нельзя мне, Гриша.

— Вот те раз. Ты, помнится, до каторги любил парок.

— До каторги любил, а теперь вот... погреюсь, помоюсь и годи.

Но старший брат оказался допытлив:

— С чего так-то, братишка? Тюремную грязь бы согнал.

— Нельзя мне, Гриша, — с неохотой отвечал Нестор. — У меня ведь одного лёгкого нет.

— Как так нет?

— А так. В казематах-то сыро, холодно, — заболел туберкулёзом. Одно лёгкое, считай, сгнило. Доктора решили убрать его, чтоб, значит, второе сохранить. Вот так.

Григорий был ошарашен этой новостью, вздохнул сочувственно:

— Как же ты теперь, братишка?

— Но-но, не раскисай, — усмехнулся Нестор. — Да не вздумай маме сказать. Да и вообще никому знать не надо.

— Нет. Что ты, что ты. Я же понимаю, она и так испереживалась. Емельян вон с фронта без глаза явился, инвалид. Так она к Кригеру пошла, умолила принять его сторожем хоть. Всё ж кусок хлеба.

— Принял?

— Принял. Пожалел фронтовика. Сказал: «По отцу Ивану знаю, мол, все Махны добросовестные работники». Отец-то у него лучшим конюхом слыл.

— Ну Борис Михайлович хоть и буржуй, а человек, — согласился Нестор. — Меня тогда, сопляка, в модельный цех определил, не в чернорабочие.

— Какой из тебя чернорабочий был бы. Впрочем, и сейчас ты не краше: кожа да кости. Давай хоть спину потру, соскребу с тебя грязь тюремную.

Натирая мочалкой спину Нестору, Григорий говорил успокаивающе:

— Ничего, мы тебя откормим. Откормим, оженим; ты у нас ещё ого-го.

— Уж и оженим?

— А как же? Настя всякий раз за тебя спрашивала. Маме помогала посылки для тебя собирать. Всё норовила конфет побольше сунуть.

— Да-а, мама, — вздохнул Нестор. — Я над её письмами, поверишь, Гриша, плакал всякий раз. Белугой ревел. Каторга-то мне пожизненная была, думал не увижу вас. А тут революция, слава богу. И всё — я на воле.

— Ты, наверно, не знаешь, Нестор, когда тебя к смерти присудили, мама слезницу аж царице написала.

— Ну да? С ума сойти.

— Может, по её слезнице тебе и заменили смертный приговор на каторгу.

— Может быть. Хотя вряд ли письмо до царицы успело дойти. Мне там сказали, что смиловались надо мной по несовершеннолетию. Мне до 21 года шести месяцев не хватало.^[1]

— И тут мамина заслуга, — засмеялся Григорий. — Смекаешь?

— Нет, — признался Нестор.

— Ты ж родился в 88 году, а она тебя записала с 89-го. Был бы с 88-го записан, не миновать тебе петли.

— А ведь верно, Гриша. Ну мама, как чувствовала всё равно.

— Вот именно, что из тебя разбойник вырастет, — пошутил Григорий. — Теперь поди Бутырка-то выучила?