Читать книгу - "33 рассказа о китайском полицейском поручике Сорокине - Евгений Анташкевич"

– Михаил Капитонович! – Сейчас его имя и отчество были произнесены правильно. Он обернулся.

На крыльце орсовской лавки стоял мужчина, в одной руке он крепко держал блестящую натёртую ручку не зэковского, не фанерного, а настоящего фибрового чемоданчика, а в другой смятую советскую кепку с переломленным козырьком.

Михаил Капитонович приподнял шляпу:

– Чем могу?..

Мужчина шагнул на мосток, тот у него под ногами сыграл так же, как несколько секунд назад сыграл под ногами у Михаила Капитоновича.

– Вы ведь Михаил Капитонович Сорокин? Я не обознался?

Сорокин коротко кивнул.

– А я Гога! Гога Заболотный, вы меня не помните?

Они сидели на берегу неширокой, быстрой, с каменистым дном речки под названием Таска́н. В полусумраке началоиюльской северной белой ночи на поверхности струящейся воды были видны волны, кручёными нитями расходившиеся от барашка белой пены в том месте, где из воды выглядывало первое, самое большое кольцо морду́ши.

– Ну что, проверим ещё раз, если что заплыло, чистим и кидаем в ведро? – спросил Михаил Капитонович.

– Я почищу, – ответил Гога.

– А остальная у нас уже чищеная и только и ждёт своего часа!.. Подбросьте травы посуше и свежей, вон люпинов нарвите, пусть дымят, а то комары не дадут покоя!

Гога встал, поднялся к дороге и стал резать ножиком высокие, похожие на пирамидки, сплошь усыпанные мелкими сиреневыми цветами люпины.

– Хватит? – крикнул он и поднял в руке похожую на букет охапку.

– Рвите, рвите, лишним не будет, или режьте, если есть чем…

Михаил Капитонович разулся, снял брюки и пошёл к реке. По плоской, гладко отполированной гальке он дошёл до глубокого места и поднял мордушу. В ней трепыхались помельче штук пять хариусов и покрупнее три ленка; он подтащил за большое кольцо мордушу ближе к берегу и по одной перекидал рыбу.

– Вы там во́зитесь с травой, пока бросьте это, идите чистить, и можно ставить уху.

Гога нарезал ещё такую же охапку, вернулся и всю бросил в огонь.

– Экий вы какой расточительный, – распрямляясь от мордуши, сказал Михаил Капитонович. – Надо подбрасывать понемногу, тогда надольше хватит. Вы те, что сверху, отложите, пока не загорелись, и давайте-ка начинать, а то мои именины уже настали.

Гога, Игорь Валентинович Заболотный, прихватил обеими руками лежавшие сверху и уже подпускавшие из-под себя дымок люпины и отбросил их в сторону. Он распрямился, вытер о штанину нож и пошёл на берег, где на гальке била хвостами выловленная рыба.

– Я, знаете ли, Михаил Капитонович, всего несколько лет назад, когда удавалось поймать такого красавца, – он взял под жабры и поднял самого большого ленка, – ел их живьём, не чистя и без соли.

Михаил Капитонович оттащил мордушу обратно и придавил кольцо тяжёлым камнем ко дну. Потом прошёл вдоль неё и проверил, придавлен ли её конец. Оттуда ответил:

– Самое верное средство от авитаминоза, а наличие соли – это уже кулинария, знаете ли! Но сейчас у нас всё есть – и соль, и даже перец.

– Светлана Николаевна?

– Она, хвали её Господь! – Михаил Капитонович выбредал из воды, он вышел на сухое, уселся на береговую гальку и стал надевать носки. – Если бы не она… – кряхтя, сказал он.

– А который час? – спросил Гога и глянул на серое нетемнеющее небо.

– Уже половина первого, поэтому я и сказал, что мои именины уже настали.

Гога почистил ленков, ополоснул и положил в кипящую воду, потом то же сделал с хариусами и вопросительно посмотрел на Михаила Капитоновича.

– Соль вон в кульке, видите, рядом с кошёлкой, из газетного листа, там же несколько листиков лаврентия…

– А лаврентий, Михаил Капитонович, в данном случае пишется с большой буквы или с маленькой? – Глаза у Гоги смеялись.

– Господь с вами, шутить изволите, в этом слове букв вообще никаких нет, одни звуки.

– Ну да, ну да! – Гога с ухмылкой бросил в ведро несколько ложек соли и лавровый лист.

– Да вы там особо ложкой не шурудите, рыба нежная, закипит, и минут через пять снимайте с огня!

Михаил Капитонович оправил брючины и потопал сандалями.

– Пойду глушану разок.

Он пошёл по берегу вверх по течению, по дороге выбрал большой камень, прошёл с ним ещё несколько шагов, поднял и с силой бросил в воду. Камень упал, поднял брызги, брызги тоже упали, и круги на воде вытянулись в овалы и через несколько метров пропали.

– Тут яма, они тут хороводятся.

Он вернулся и сел у костра.

– Они стоят в яме, а сейчас, несколько оглушённые, уже плывут в нашу мордушу. Если не хватит, можно будет ещё.

Гога снял с костра закопчённое ведро и отнёс его на гальку ближе к воде.

– Жаль, нет крышки, сейчас бы минут за десять натянуло, и был бы дух на всю округу.

– И так натянет, хотя крышка была бы кстати, сейчас туда мошки́ и комара набьётся, – сказал Михаил Капитонович и разрезал пополам большую луковицу. – А вы картошку бросили?

– А как же, в первую очередь! Тоже Светлана Николаевна?

– А кто же ещё? Если вы не всю бухнули в ведро, можно будет запечь! Как вы относитесь к печёной картошке?

– Спрашиваете, я же кострово́й!

– Бойскаут?

– Ну, почти! У нас в гимназии Христианского союза молодых людей не было… – На Гиринской?

– Нет, но близко, на Садовой, почти угол Ажихейской, не было бойскаутов, было «кострово́е братство».

– По сути то же самое…

– Конечно! Так для нас летом не было вкуснее ничего, чем печёная картошка. До сих пор её вкус не могу забыть.

– Сейчас вспомним, ушицы похлебаем и вспомним вкус печёной картошки!

Гога отошёл от костра, открыл чемоданчик и достал бутылку водки.

Михаил Капитонович посмотрел и сказал:

– Начнём с моей! – И он вынул из авоськи стеклянную флягу в толстом кожаном чехле.

Три или три с половиной часа назад, когда Сорокин вышел из орсовской лавки перед самым её закрытием и направился домой, его окликнул мужчина лет сорока – сорока трёх и сказал, что он Гога Заболотный. Михаил Капитонович узнал его не сразу, а когда узнал, удивился.

В конце позапрошлого года Михаил Капитонович Сорокин освободился из заключения, получил справку, съездил в Магаданское управление Колымлага, и там ему выдали его вещи, в которых он был арестован в Харбине в августе 1945 года. Такая сохранность его удивила, но он почти всё выкинул, кроме шляпы. Шляпу оставил. Потом, не зная, что делать и как поступить, ехать или не ехать на материк, он решил, что надо сначала привыкнуть к воле, и поехал в глубь Магадана. Одиннадцать месяцев назад он приехал сюда, в посёлок Эльге́н, который стоял на самом краю обжитого людьми и лагерями магаданского пространства; пришёл к бывшей начальнице оперчасти располагавшегося в посёлке до расформирования женского лагеря, подал ей справку и обратился с просьбой разрешить на какое-то время остаться. Его расчет был таков: на материке у него никого нет, и он никого не знает, поэтому он поживёт тут, где ему всё знакомо: и люди, и климат, и порядки; а потом решит, что делать дальше. Так ему посоветовал его знакомый, отбывавший срок известный в СССР эстрадный певец Вадим Алексеевич Козин, – после освобождения остаться «на Магадане». Эта идея постепенного вживания пришлась Сорокину по душе, и он решил не торопиться. Прежде чем куда-то ехать, а ему были запрещены для проживания семнадцать городов, в том числе и его родной Омск, надо было узнать, как эта страна и этот народ живёт на воле. Как советские люди жили в неволе, он знал.