Читать книгу - "Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем - Вячеслав Никонов"

Экономическая модель не была идеальной, но она не была и провальной, русское экономическое чудо не было фигурой речи. Промышленное производство с 1860-х годов и вплоть до Первой мировой войны увеличивалось в среднем на пять процентов в год. К 1917 году Россия была четвертой экономикой на планете. Конечно, Россия отставала от ведущих держав по качественным хозяйственным параметрам, технологии, уровню жизни, и плоды индустриальной революции, как и следы рыночных отношений, были слабо заметны на селе, где было занято семь восьмых населения. Ожидаемая продолжительность жизни составляла 32 года для мужчин, 34 — для женщин (в Англии того времени — 50 и 53), каждый четвертый ребенок умирал в возрасте до года^[7]. Весьма низким был уровень образования, к 1913 году читать и писать умели лишь около половины горожан и до четверти крестьян^[8]… Повсеместно наблюдался подъем национальных чувств и движений, что, в свою очередь, питало и великорусский национализм, выдержанный на принципах сохранения России как единого и неделимого государства. Страну ожидало серьезное испытание на разрыв из-за роста национального сознания на окраинах. Но в социально-экономической структуре России не было ничего, что объективно толкало бы страну к разрушению.

К 1917 году российский государственный строй не был самодержавным. После революции 1905 года Россия получила Основные законы, политические свободы, двухпалатный парламент и стала конституционной дуалистической монархией. Николай II был достаточно адекватным руководителем страны. Царь был умен, высокообразован — он успешно прошел программы университета и Академии Генштаба — свободно владел несколькими иностранными языками. За обходительными манерами, мягким обращением, граничащим со скромностью и даже робостью, простотой нрава скрывалось упрямое мужество, основанное на глубоких и выстраданных убеждениях. Он проявил это мужество, когда принял на себя командование армией, идя на сознательный риск в надежде исполнить то, что он считал долгом, и помочь победе. И в чем-то его расчет был небезосновательным. Именно август 1915 года стал тем поворотным пунктом, после которого заметно улучшились и результаты работы Ставки, и боеспособность русской армии.

Николай не был противником перемен, он провел больше реформ, чем большинство его предшественников. Но он также понимал, насколько опасно одномоментно разрушать традиционные, сложившиеся органично государственные и общественные институты. И опыт Временного правительства, воплотившего в жизнь рецепты оппозиции того времени и полностью разрушившего государство, это полностью подтвердит.

С позиций сегодняшнего дня представляется совершенно очевидным, что нараставший политический кризис требовал от Николая решительной реакции — либо установления диктатуры (что вполне укладывалось бы в логику военного времени), либо действительно создания ответственного перед Думой правительства. Но император не решился ни на то, ни на другое. Почему? Царь жил Ставкой и фронтом, опрометчиво обращая мало внимания на положение в столицах. Он полагал, что Россия с ним, а что до оппозиционеров в Москве и в Питере, то они погоды не сделают. В Западной Европе диктатура де-факто в годы войны появилась с согласия общественности, считал историк и активный народный социалист Сергей Петрович Мельгунов: «В России таковая могла быть только диктатурой наперекор общественности»^[9]. Николай — не диктатор по природе — не хотел обострять свои и без того непростые отношения с элитой.

Что же касается перехода к парламентскому правлению, то, во-первых, царь идеологически не был сторонником представительной монархии. Во-вторых, он не собирался предпринимать каких-либо кардинальных реформ до победы, которая уже виднелась на горизонте. В-третьих, до 1917 года не известен был в принципе ни один пример либерализации политического режима во время серьезной войны — это самоубийственно. Наконец, император слишком хорошо знал всех тех, кто требовал власти для себя. Он мог быть твердо уверен в их полной нелояльности, которую они демонстрировали не один год. Николай имел основания считать оппозицию скорее изменниками, чем патриотами, как оценили бы ее риторику и деятельность лидеры любой другой воевавшей страны. И он не сомневался в очевидной некомпетентности потенциальных министров, которая проявлялась в работе Думы, Земгора, ВПК и других цитаделей альтернативного правительства. И весь мир вскоре получит подтверждение этой несостоятельности, когда правительство Львова, Гучкова и Милюкова не удержит власть и двух месяцев.

В революции была вина императора Николая II. Однако она состояла не в том, в чем его чаще всего обвиняют: отсутствии либеральных реформ или предательстве национальных интересов в пользу Германии под влиянием «темных сил». Его главная слабость заключалась в том, что он был монархом-венценосцем, монархом-чиновником, но не был монархом-политиком. Он вообще не был политиком в классическом смысле и не доверял политикам. Крупные политические фигуры были редки в окружении Николая II и чувствовали себя инородными элементами, как Витте или Столыпин. Он чрезмерно уповал на рок и покровительство Небесных сил, но слишком мало предпринимал усилий для завоевания симпатий элиты, проиграл информационную войну. Царь не уделил должного внимания настроениям улицы и актуализации массовой опоры власти, которая была — в лице основной массы населения. Наконец, он не проявил решимости бороться за власть до конца, что лишал силы порядка точки опоры, открывая простор революции. Царь проявлял нерешительность, когда речь шла о применении силы. И это воспринималось как слабость, а для императора и было слабостью. Ее в России руководителям не прощают.

Николай занимался делом, которое считал основным: осуществлял функции Верховного главнокомандующего. На внутреннем фронте он пытался демонстрировать свою волю, неподвластность требованиям Думы и в то же время лавировать, идя на точечные уступки требованиям оппозиции. В результате произошло то, что вошло в историю под названием министерской чехарды. Всего с осени 1915 по февраль 1917 г. сменилось четыре премьера, пять министров внутренних дел, три военных министра, что, конечно, исключительно непродуктивно во время войны. Кроме того, такая кадровая политика воспринималась как утрата контроля за ситуацией. И вела к утрате.

Февральскую революцию часто называли буржуазной. Но буржуазия как класс ее не осуществляла. Торгово-промышленная элита оставалась скорее «классом в себе». Политическая активность бизнеса в России проявилась довольно поздно и по своему размаху уступала активности всех других социальных групп, включая даже дворянство. Во многом это объяснялось тем, что буржуазия не имела опоры в народе, который откровенно ее не любил и не ценил, что объяснялось и особенностями российской интеллектуальной культуры, антибуржуазной в своей основе, и особенностями бизнеса, который не всегда демонстрировал образцы высокой предпринимательской этики.