Читать книгу - "По ступеням «Божьего трона» - Григорий Грум-Гржимайло"

Современный Ци-тай построен был вскоре после занятия маньчжурами Южной Джунгарии. В 1776 г. он сделан был уездным^[282], позднее же, с перенесением управления в Гу-чэн, оставлен за штатом. Другое его название Цзин-юань-чэн.

В Ци-тае у нас случилась крупная неприятность. Из таня, в котором мы ночевали, выкрадено было мое седло с находившимися в кобурах анероидом Готтингера, записной книжкой и другими предметами. Усиленные поиски не привели ни к чему, а следствие, вызванное моей формальной жалобой на бездействие местных китайских властей, установило даже, что и самый вопрос о пропаже седла возбужден был мною лишь с тою целью, чтобы иметь благовидный предлог уклониться от платежа денег хозяину таня за постой и фураж. Беда, как известно, не ходит одна, и у нас произошло то же: исчез Койсер. Сарымсак был безутешен, и мы только тут поняли, как дорога была ему эта собака.

Бесплодные поиски и бесконечные переговоры с каким-то мелким китайским чиновником задержали нас часа на два в Ци-тае, так что когда мы, наконец, вышли из города в долину речки Ган-гу или Юрт-арегэ, то солнце стояло уже высоко над горизонтом и грело не по сезону. Иллюзию лета дополняли и порхавшие кое-где бабочки (Colias erate Esp., С. poliographus Motsch.), юркие ящерицы (Phrynocephalus grumm-grschimailoi Bedr. и Eremias multiocellata Guthr.) и лемминги. Последние не замедлили обогатить нашу коллекцию, причем оказалось, что они принадлежат к двум видам, из коих один (Eremiomys luteus Eversm.) еще вовсе не был найден в Тянь-Шане, да, пожалуй, и во всей остальной Центральной Азии, а другой (Er. lagurus Pall.) был видом крайне для нее редким. Эти зверьки вносили некоторое оживление в природу пустыни, которая широким заливом вдалась между Гучэнским и Цитайским оазисами, но в общем она все же подавляет путника своим крайним бесплодием.

Проходя ею, я впервые обратил внимание на резкий контраст, наблюдаемый, впрочем, повсюду в Центральной Азии, между светом и тенью, что, может быть, объясняется чрезвычайной сухостью воздуха. В Средней России переход от теневой стороны предмета к освещенной постепеннее; там всегда имеется какая-то полутень, между тем как здесь граница обозначена твердо: в тени – мрак, поглощающий все детали, на солнце же – нетерпимый блеск от обилия отраженного света, при котором все краски получают иной, более яркий оттенок.

В Гу-чэне, куда караван прибыл поздно, решено было дневать, от Хами мы прошли в общей сложности 394 км, и лошади наши до такой степени подобрались, что на них жалко было смотреть.

Сарымсак явился сюда лишь на следующий день поутру, да и то для того только, чтобы сменить уставшую лошадь на свежую. С тех пор мы более его уже не видали. Так странно расстались мы с человеком, которому столь многим обязана экспедиция.

Сарымсак характером нисколько не напоминал своих сородичей таранчей. Он никогда не был женат; он не стремился ни к богатству, ни к власти, хотя и то и другое мог бы иметь; он был даже врагом всякой собственности, видя в ней цепь, могущую приковать его к месту. Вся его жизнь сложилась странным образом, но, бросая его с севера на юг, с востока на запад и навязывая ему самые разнообразные амплуа: барантача, солдата, мелкого чиновника, купца, прасола караван-баша, пастуха и джигита, она не могла натолкнуть его на такое, которое пришлось бы ему по душе. Сарымсак родился бродягой, человеком, не способным к прочной привязанности, и тем трогательнее показалась нам теперь его любовь к Койсеру. Впрочем, понять ее было нетрудно: Койсер в течение шести лет жил при нем неотлучно и своей могучей фигурой, кротким нравом и умной мордой не мог не привлечь его сердца, которое отдалось ему тем полнее, что Сарымсак был в мире, несмотря на множество друзей, в сущности, вполне одиноким.

При новых условиях путешествия, при том стремлении к русской границе, которое нас всех обуяло, утрата такого человека, как Сарымсак, чувствовалась слабее, и, однако, все-таки чувствовалась: долгие переходы по монотонной местности при нем менее замечались, в нем было что-то, бодрившее остальных; он часто пел, еще чаще дорогой рассказывал.

Всего охотнее слушались те из его рассказов, которые относились к смутному времени конца шестидесятых и начала семидесятых годов.

И скольких ужасов он был тут свидетелем! Он стоял в толпе, когда линчевали, т. е. разрывали на куски (лин-чи) Си-ан-шая, он видел массовые казни, беспощадное избиение женщин и детей, публичное изнасилование подростков, взятие и разгром Манаса, богатых людей, сделавшихся в одни миг нищими, многосемейных, оставшихся одинокими, бездну горя и слез…

– Ну а тебя как же судьба миловала?

– Как видите… Впрочем, в битвах я не участвовал.

– Ну а барантовал?

– Да кто же в то время не барантовал! Все охотились друг за другом, за чужим добром. Одному жить было жутко, да почитай что и совсем невозможно. Мужчины собирались в банды, в воровские артели, ну а женщины и дети, те гибли, конечно… Всего лучше жилось тогда у киреев. Грабить-то и они грабили, но до убийства дела не доводили. Раз только у торгоутов ихнего ламу прикончили. Дело было вот как. Цзюн-ван был в отлучке, бежал на Или, хотя и там было несладко; остальные же власти до того растерялись, что не могли организовать какой-либо защиты. Мы брали все, что хотели, не исключая девчонок, и много добра успели уже обернуть на Кабу, когда вдруг услыхали, что какой-то лама собирает людей отбить баранту. Его мы накрыли в куре, в урочище Амун. Курю, как водилось тогда, разорили, а ламу зарезали. В другой раз мне довелось ограбить курю под перевалом Мунгаты: но тут обошлось без человеческих жертв; даже прихваченных было девок побросали дорогой. Да и куда с ними? Потом были бы только уликой.

И много наслышались мы подобных рассказов. В совокупности же они составили такую мрачную картину пережитой краем эпохи, что как-то не верилось, что одним из ее деятелей, хотя и второстепенным, был Сарымсак – этот честный, кроткий и самоотверженный человек.