Читать книгу - "История папства - Джон Джулиус Норвич"

Был папа виновен во всем этом или нет, почти не имело значения, хотя Карл и имел подозрения на его счет. В конце концов, гораздо более важным являлся вопрос о том, кто имел полномочия судить папу? Кто имел право выносить решение относительно наместника Христа? В нормальных обстоятельствах кое-кто мог бы ответить: император Константинополя. Но императорский трон в это время занимала Ирина. Она была известна тем, что ослепила и убила собственного сына, но это для Льва и Карла большого значения не имело — для них было достаточно того, что она принадлежала к слабому полу. Женщины считались неспособными к правлению, и по древней салической традиции даже сама попытка такого рода отвергалась^[51]. Что же касается Западной Европы, то императорский трон оставался вакантным. Претензии Ирины на него были просто лишним доказательством (если таковые вообще требовались) того состояния упадка, в котором находилась так называемая «империя ромеев».

К тому времени когда он достиг Рима, а именно в ноябре 800 года, Карл уже много раз слышал от своего советника, англосакса Алкуина Йоркского, что у него не больше власти выносить решение о преемнике святого Петра, чем у Ирины. Однако король франков знал, что пока обвинения не опровергнуты, то у христиан не будет не только императора, но и папы, а потому он был заинтересован в очищении имени Льва. Очевидно, ни о каком подобии процесса не могло идти и речи; однако 23 декабря папа принес торжественную клятву на Евангелии в том, что он чист перед лицом выдвинутых против него обвинений, и созванный собор удовлетворился его заявлением^[52]. Двумя днями позднее, когда Карл поднялся с колен в конце рождественской мессы, Лев возложил корону на его голову.

* * *

Карл, как на то вскоре стали указывать его враги, получил лишь титул. Императорская корона не принесла ни одного нового подданного или солдата, ни одного акра новой территории. Однако этот титул обрел значение на более длительное время, чем все завоевания, вместе взятые. Следует учитывать, что Карл являлся единственным императором в Западной Европе за 400 с лишним лет^[53]. Остается вопрос, почему папа поступил так, как поступил. Не шла, конечно, речь о стремлении расколоть Римскую империю, и еще менее о том, чтобы создать две соперничающие, как то имело место ранее. В это время в интересовавших Льва землях не было живого императора. Что ж, он создаст его; а поскольку поведение византийцев было неудовлетворительным во всех отношениях — в политическом, военном и доктринальном, — он выберет человека с Запада, который благодаря своей мудрости, качествам государственного мужа, обширности его владений, равно как и внушительной внешности станет главой и опорой для всех современников. Однако Лев, оказав Карлу великую почесть в то рождественское утро, еще больше приобрел для себя, а именно право назначать императора римлян, вручая ему корону и скипетр. В этом было что-то новое, даже революционное. Не каждому понтифику прежде удавалось обрести такую привилегию — папа не только возлагал императорскую корону как личный дар, но и одновременно подразумевал собственное превосходство над императором, которого он короновал.

Историки долго спорили, являлась ли императорская коронация совместно спланированной Львом и Карлом акцией или в тот момент для короля франков она оказалась полной неожиданностью. Его первый биограф, Эйнхард, рассказывает, как тот заявил, что не вошел бы в храм, если бы знал о намерениях папы. Действительно, Карл никогда не выказывал ни малейшего интереса к обретению императорского титула и в оставшиеся годы жизни продолжал именовать себя «Rex Francorum et Langobar-dorum», «королем франков и лангобардов». И уж, само собой, он не желал иметь каких-либо обязательств перед папой. С другой стороны, если мысль о коронации зародилась у Льва, то возможно ли представить, чтобы он не известил об этом Карла, хотя бы только из вежливости? И для самого монарха не перевешивали ли издержки, связанные с принятием титула, даруемых им преимуществ? Нам приходится сделать заключение, что папа и император уже обстоятельно обсуждали эту идею — вероятно, в Падерборне — и что рассказ Эйнхарда наряду с более поздними торжественными заявлениями были запланированным лицемерием, призванным отвести критику, которой Карл не мог избежать.

Об одном мы можем судить вполне уверенно: ни Лев, ни Карл не прикоснулись бы к короне, будь в то время в Византии император-мужчина. Идея о двух императорах, правящих одновременно, была немыслимой. Именно присутствие женщины на византийском троне придало вопросу совершенно иной характер. Этот факт послужил для Карла дополнительным доводом в пользу принятия короны, которую ему предлагали: именно теперь, в этот важный исторический момент, он понял, что у него появилась возможность, которая может больше не повториться. При всех своих недостатках, Ирина еще оставалась не потерянной для брака вдовой и, по всем расчетам, весьма привлекательной. Если бы Карл сумел убедить ее стать его женой, все территории империи на Востоке и на Западе воссоединились бы под одной короной — его собственной.

Реакцию Константинополя на сообщение о коронации Карла легко представить. В глазах всякого благомыслящего грека коронация представляла собой не только проявление поразительной наглости, но также и акт кощунства. Византийская империя основывалась на двух опорах: с одной стороны, римской власти, с другой — на христианской вере. Впервые они соединились в личности Константина Великого, императора Рима и «равноапостольного», и это мистическое единение сохранялось при всех его легитимных преемниках. Отсюда следовало, что как на небесах может быть только один Бог, так и на Земле должен быть единственный правитель; все прочие претенденты на этот титул — самозванцы и богохульники одновременно.

Кроме того, в отличие от западных правителей, у византийских не было салического права. Несмотря на то что ее подданные могли испытывать ненависть к своей императрице и даже пытаться низложить ее, они никогда не ставили под сомнение ее право занимать императорский престол. Тем более усилилось их беспокойство, когда в начале 802 года в Константинополь прибыли послы Карла, и особенно — когда они поняли, что Ирина, оказывается, не отвергала мысли о вступлении в брак с неграмотным варваром (а Карл, хотя и мог немного читать, не умел писать) и в принципе готова дать согласие.

Резоны Ирины нетрудно понять. Ее подданные неохотно мирились с нею, казна была пуста. Она довела империю до упадка и нищеты. Рано или поздно — скорее рано — coup d'état^[54] был неизбежен. Ирину мало беспокоило то, что ее поклонник — конкурент, авантюрист и еретик; если он столь неотесан, как рассказывают, она, вероятно, сможет манипулировать им так же легко, как это делала со своим последним мужем и с их несчастным сыном. Благодаря браку с Карлом она сможет сохранить единство империи и — что в ее глазах было куда важнее — свою шкуру.