Читать книгу - "План «Барбаросса». Крушение Третьего рейха. 1941-1945 - Алан Кларк"

Действительно, Кох соглашался с Герингом, что «самым лучшим было бы перебить всех мужчин старше пятнадцати лет на Украине и затем послать туда племенных жеребцов из СС», и эти двое вошли в неофициальную сделку с Гиммлером касательно того, что у СС будут развязаны руки в связи с программой истребления. Взамен Геринг будет получать экономические ресурсы и «общую добычу».

Кох начинал карьеру в качестве железнодорожного служащего в Рейнской области (и люди, имевшие несчастье когда-то пытаться проехать по Германии или Швейцарии с недействительным билетом, могли с трепетом наблюдать его дальнейшее возвышение). Под покровительством Геринга он поднялся до гауляйтера Восточной Пруссии, и этот титул остался за ним, даже когда он «получил» Украину. У него были собственные представления о правительстве в колониальном стиле, и он любил расхаживать с хлыстом в руке. Он убедил Геринга изъять некоторые районы Белоруссии и леса вокруг Белостока из общей дележки, происшедшей в первые недели германского наступления, и присоединить их к своему доминиону, после чего Кох стал часто хвалиться тем, что он «первый ариец, правящий империей от Черного моря до Балтийского». Смысл его деятельности был сформулирован Гиммлером:

«Подобно пленке жира на бульоне, на поверхности украинского народа есть тонкий интеллектуальный слой; уберите его, и масса, лишенная лидеров, превратится в покорное и беспомощное стадо».

Розенберг постоянно боролся с таким отношением, но его подводили предатели и некомпетентные чиновники в собственном ведомстве, а также периодические размолвки с Гитлером. После одной такой сцены Розенберг жаловался:

«Своими различными замечаниями, обращенными к офицерам ОКВ, Кох дает понять, что обладает привилегией прямого обращения к фюреру и вообще, что он намеревается править, не обращая внимания на Берлин [т. е. министерство восточных территорий]…»

Аналогичные замечания о том, что политику определяет он, делались и моим сотрудникам… Я ясно сказал ему, что существует определенный порядок субординации…

Гитлер согласился принимать Коха «только в моем [Розенберга] присутствии».

Однако это было ничего не значащей уступкой, потому что Кох всегда мог почти мгновенно добиться доступа к Гитлеру через Бормана, который сам лелеял личные планы «строительства империи» через назначенцев. Борман вдохновил Коха обнародовать обращение, где говорилось, что рейхскомиссар является единственным представителем фюрера и правительства рейха на вверенной ему территории. Все официальные органы рейха должны быть поэтому подчинены рейхе-комиссару.

Бедный Розенберг! В тот момент, когда он сцепился в схватке с Кохом, его отвлекло вмешательство с новой и неожиданной стороны. Ибо он увидел, что его принципы были подхвачены и шумно развиты еще одной организацией, которая последней примазалась к делу, но тем не менее желала получить свою долю добычи и власти.

Этот последний самозванец был не кем иным, как министром иностранных дел рейха Иоахимом фон Риббентропом. В недели, предшествовавшие началу «Барбароссы», Риббентроп поспешно собирал разных «экспертов» и лидеров эмиграции в своем ведомстве на Вильгельмштрассе. Их целью было выявление и вдохновление сепаратистских движений в России, независимо от того, были ли они националистическими (прибалтийцы, белорусы, галичане и так далее) или просто «антибольшевистскими». Наиболее цивилизованным из этих «экспертов» слыл бывший германский посол в Москве граф Вернер фон дер Шуленбург^[41], который считал, что окончательный статус Украины может быть установлен только после завершения войны: «В качестве возможного решения [я] предполагаю сильную автономию Украины в пределах Российской Федерации или, при некоторых условиях, независимую Украину в конфедерации Европейских государств».

Это, конечно, было единственной политикой, которая могла бы в полном смысле слова решить проблему «умиротворения» в тыловых районах и прочно включить оккупированные территории в работу на помощь воюющей Германии. Риббентроп настаивал на этой формуле отнюдь не из-за ее очевидной справедливости и гуманности, а потому, что считал: через несколько недель война закончится и через несколько месяцев весь мир будет лежать у ног Гитлера. Тогда единственной задачей министерства иностранных дел будет само превращение в аппарат, который политиканствовал бы в области национальных отношений, а с другими странами играл в «дипломатию», в которой последнее слово всегда оставалось бы за самим Риббентропом^[42].

Именно это чувство, ставшее убеждением, что война кончится через неделю или около того, определяло позицию каждого, имевшего отношение к управлению оккупированной Россией в 1941 году. Не было причин опасаться возмездия, не было преграды на преступное потакание своему корыстолюбию или страсти к крови, садизму или «блондиночкам». Только Розенберг, полубезумный от тщеславия, продолжал развивать свои планы разделения и очищения рас в своем королевстве, и как раз потому, что теории Риббентропа и Шуленбурга были слишком близки его собственным схемам и несли прямую угрозу заменить их, он зубами и когтями противостоял им.

После нескольких месяцев переписок, экстренных и тайных подступов к фюреру, сложных, а временами и фарсовых маневров^[43] все возрастающего накала Розенберг добился своего. Гитлер послал за Риббентропом для конкретного разговора. Министр возвратился в Берлин и объявил своим ошеломленным приспешникам: «Все это ерунда, господа! В военное время с вашими сентиментальными угрызениями ничего не достигнешь».

Это решение было продиктовано директивой фюрера, гласившей: «Министерство иностранных дел не должно заниматься странами, с которыми мы воюем». Досье на всех эмигрантов в Берлине были возвращены Розенбергу и в должное время попали в руки Гиммлера, который бросил большинство упомянутых в них лиц в концентрационные лагеря.

Итак, такова краткая история той единственной политики, которая могла бы дать значительный выигрыш для немцев на оккупированном Востоке. Она возникла из соображений не справедливости, а необходимости, и была отброшена, потому что, если исходить из ближайших интересов, она была не столь необходима, сколь неудобна. Розенберг считал отказ от нее своей личной победой, и если она и была ею, безусловно, она была для него последней. Но даже и тогда едва ли бы он успокоился, услышав частное мнение Гитлера: