Читать книгу - "Сказка белого инея. Повести - Иван Михайлович Чендей"

Все стояли.

Из-за того стола, где любил сиживать с добрыми друзьями Иван, невидимой птицей взлетела, покидая гнездо, песня:

Чуеш, брате мій,

Товаришу мій…

— Боже, он только ее и пел!.. — дернула Олена сваху Василину, шевеля губами и утирая рукой глаза…

И такая мольба звучала в песне, что все, кто был в хате, устремились в светлицу. Кому не хватило места, замер на пороге.

С минуту было тихо-тихо, точно кого-то ждали, точно после слов «товаришу мій» кто-то должен был войти.

Печально и горько уплывало в холодные сени на высокой ноте:

Відлітаюсь сірим шнурком

Журавлі в вирій…

Клич «кру-кру» вырывался стоном и внезапно камнем падал на промерзшую землю.

На ночь с вдовой в хате остались дети…

• СКАЗКА БЕЛОГО ИНЕЯ •

Родные края…

И свет земной, что многолико открывается в красе своей, чтобы не только быть рядом до конца дней твоих, но чаровать и наполнять душу высоким смыслом труда на отцовском поле, чувством сопричастности тому великому, неизбывному, что зовется любовью к отчему дому.

Тут понял ты чудо прорастания трав и буйство цветения.

Тут радовался громыхающим грозам и ласковому летнему дождику.

Тут манящим волшебством золотых листопадов приходила к тебе звонкая осень.

Тут одарила тебя сказкой белого инея студеная зима.

И бесценным сокровищем навсегда останется она в памяти, какие бы дороги ни ждали впереди: дальние, ближние или те, что совсем рядышком, здесь же, в родимых краях. Все это твое, как бы ни сложилась судьба, ярко и счастливо или обычно и неприметно…

И разве не в этом таится истинная, непреходящая мудрость бытия, неотделимая от мира твоей души?

И разве не достойно все это нашего внимания?

Памяти матери моей Василины —

несравненной ее душевной красе…

НАЧАЛО

За горловиной печи, прикрытой заслонкой, доспевали пшеничные паляницы, и оттого вся хата пахла свежим хлебом.

Было радостно и домовито, будто стоял на пороге большой праздник.

Наклонилась к печи, да и замерла так, загляделась на угли, что розовели за буханками — корочки на хлебе аппетитно подрумянились и ровно приподнялись. Сглотнула подступившую слюну и вдруг почувствовала, какой тяжелой усталостью налились занемевшие ноги.

Выпрямилась с трудом, словно поднимала через силу невидимый груз. Присела, чтобы чуток передохнуть. Напрасно день с утра казался длинным, быстро пробежал — в работе и хлопотах не успела и оглянуться… Великое множество таких дней ушло-уплыло в неизбывных трудах, и, кажется, ни один среди них не был пустым, без дел и забот.

А вот нынешний выдался особенным — и по мыслям, одолевавшим ее, и по странному беспокойству. Возникло что-то в неведомых глубинах, то появляясь, то исчезая, и вдруг нахлынуло волной, заполонило душу… За что ни бралась, куда ни шла, с кем ни затевала беседы, все время ощущала непонятное волнение и сдерживалась, чтобы не показать его.

Кто поймет?

Недвижно лежат на коленях руки — телу нужен отдых, а он всегда начинался для нее с рук, ведь и усталость приходила к ним первым. Даже вздохнула с облегчением.

Правду говоря, мыслями унеслась далеко-далеко от дома. Шла одна-одинешенька дорога от Усть-Черной к Русской Мокрой по ущелью межгорья, что тянулось к небу зеленеющими склонами убогих полосок, обрывистыми тесными пастбищами с обочинами, заросшими густым кустарником.

И бежала ей навстречу Мокрянка, то неуемная в шумной щедрости хрустальных брызг, то таинственно отражающая в тихих заводях и глубоких промоинах лазурь весеннего неба. И густой еловый бор, молчаливый, затаившийся, дышал влажной свежей прохладой, темнел стройными стволами, только кроны их в недосягаемой, казалось, вышине пронзали небесную синь…

Оглянулась на старика, что спокойно дремал на дощатой лежанке. Давным-давно назвала его так, теперь и не вспомнить, когда неожиданно и незаметно впервые сорвалось с языка это слово. Нужно бы сказать ему о дороге, в которую собиралась, вот только пусть хлеб поспеет… Да как представила — все равно ведь не сдвинешь человека с места, — так и передумала, словечка не проронила. Да и то! Узнал бы о ее заветном желании — куда и зачем пускается в путь, — может, и высмеял бы…

«Видать, умный был тот, кто сказал: отцов — словно воробьев, а мать одна!» — подумала, на том и успокоилась.

Старик дышал тихо-тихо. Сон его был спокойным, глубоким. Радуется она — слава богу, уже две недели муж не жалуется на детей, не попрекает их, не препирается из-за всякого пустяка, — как же мало ей нужно, чтобы быть счастливой! Готова благодарить за это, как за подарок к празднику всей семье, да и хозяину самому…

И ласково поглядела на лежащего, кроткие ее глубокие глаза светились добротой.

«Натрудится за день, гнется, слепнет над книгами. А все работа! Только, бедняга, и присядет отдохнуть, когда ноги совсем не держат…» — подумала и посмотрела на длинную сбившуюся прядь седой бороды старика, лежала она, как пышный сноп, поверх полосатого лижныка — покрывала. «Такая могучая, может, только у одного Самсона и была!» — отчего-то вспомнила легенду про того, кто дал соблазнить себя филистимлянке Далиле, а потом так жестоко отомстил за надругательство…

Прикрыла глаза.

Но отдых вышел минутным. Тут же вскочила и бросила тревожный взгляд на часы — не проспать бы поезд.

Время перевалило за полночь. Значит, наступал такой памятный для нее день, он был не менее радостным, чем самые большие, самые великие праздники.

Как водится, в дни эти никогда не работала. Так было заведено с самого детства и со временем стало не просто обычаем, а непреложной истиной ее бытия. Приходил праздник, и все, что делалось руками, прочь! Разве что корову напоить-накормить, животному тоже нужно светлый день иметь. Кони да волы, как и люди… Отдыхают. Но есть-то им положено, когда по времени года не на пастбище, а в стойле пропитания сами себе не добудут… А еще, упаси бог, хлеб на ночь в печи оставить! Управиться со всем нужно загодя, до первой звезды на небе. Но сейчас хлопотать допоздна не грех — именно хлеб и дарует сегодня праздник.

— Хлеб наш насущный… — прошептала и задумалась. Чувство щедрости жизни охватило ее, представились выложенные в ряд на длинной скамье паляницы