Читать книгу - "Русский Гамлет. Трагическая история Павла I - Михаил Вострышев"

Безбородко, неуклюже переваливаясь на своих коротеньких ногах, подошел к Салтыкову, сказал обычную любезность и, ласково извиняясь, вышел «пройтись по дворцу», уже наполненному придворными, а значит, слухами и суждениями…

Князь Федор Барятинский не верил в смерть матери отечества, как любил он называть императрицу. Князь находился при ее дворе с самого июньского переворота 1762 года, сразу же после того, как, по одним слухам, стоял возле дверей, где Алексей Орлов расправлялся с Петром III, по другим — нанес первый удар низложенному императору. Барятинский еще помнил Елизаветинский двор и никому не известную немецкую принцессу Софию-Фридерику из захудалого ангальтцербстского рода, вдруг превратившуюся во всероссийскую самодержицу Екатерину Великую.

Последние годы, будучи обер-гофмаршалом, князь почитал за свою главную обязанность с небесной улыбкой подходить к вельможам, на которых указывала государыня, и торжественно сообщать: «Вы можете остаться обедать за столом императрицы». Вторая его обязанность — и даже как бы весьма успешная — заключалась в том, что он драл за уши пажей и величал их щенками.

Князь гордился, что за время, пока он служит при дворе, открыты доступы к Балтийскому и Черному морям, отодвинуты западные границы от Смоленска до Пруссии и Австрии, вовсе стерты с лица мира Литовские земли и Польское королевство. Он благоговел перед великой женщиной, в невероятном расстройстве принявшей бескрайнюю империю, где полковники смели оскорблять генералов, воеводы не обращали внимания на указы Сената, солдаты грабили, крестьяне бунтовали, полиция вступала в сговоры с ворами, петровские корабли догнивали в гаванях, в канцеляриях властвовала госпожа Взятка.

«И что же? Матерь отечества все привела в порядок: солдат секли, крестьян вешали, воров ссылали, чиновников лишали места. Императрица поставила под ружье триста тысяч мужиков, и, наконец, иностранные государи признали Россию великой державой.

Матушка императрица вникала в каждую мелочь, окружила себя тысячью неотложных дел, до всего доходила сама. Она плавала по Ладожскому каналу, по Волге и Днепру, ездила в Финляндию, Белоруссию и Крым, писала Наказ. Она была великой труженицей!

Разве можно забыть, как кавалергарды открывали двери в тронную залу, а там, в порфире и короне, высоко и величаво сидела под балдахином императрица, а у подножия ее трона с одной стороны строилась русская знать, с другой — иностранная министерия?!

Но самое поразительное и величественное в ее царствование — это придворные празднества. До чего же строен и величав великий князь Александр Павлович, когда закружится с супружницей в веселом танце, увлекая за собой кавалеров и дам в тысячерублевых нарядах. А рядом за беззаботной беседой сходятся курчавый француз и бритый поляк, образованный англичанин в строгом платье и неграмотный киргиз в непомерно широком халате, татарские ханы и послы великой Бухары, греческие депутаты и русские столбовые дворяне. И вдруг все это скопище замирает, повернув головы в сторону, откуда появляется Она. На голове старинный убор со множеством драгоценных камней. Бриллианты, рубины, смарагды необыкновенной величины ниспадают с шеи на грудь. На длинном, из шелкового люстрина платье сияют орденские ленты, золотые кресты и звезды. Мелкими шажками, прямо держа спину, идет Она меж завороженных подданных, одаривая их ласковым светом голубых глаз и повелительной улыбкой. Дамы и господа расступаются в почтительном поклоне и мечтают об одном: хоть чуточку походить на свою государыню.

И теперь та, с чьим именем неразлучны не только величественные празднества, но и славные победы, до сих пор волнующие души россиян — Ларга, Кагул, Чесма, Рымник, — должна умереть? Должна умереть великая благодетельница, по мановению чьей руки вырастали сторожевые города Новороссии, волшебные дворцы Петербурга, мраморные фонтаны его окрестностей? Воистину, несправедливо создан мир!» — заключил князь Барятинский, с трудом сознавая, что умирающая на полу женщина и российская императрица одно лицо.

Светлейший князь Платон Зубов, наконец, немного успокоился, вернулся в спальню, опять уселся на сиротливую кровать государыни и, запустив свои холеные пальцы в нечесаные кудри, время от времени постанывал.

Ему исполнилось едва двадцать, когда он стал очередным избранником Екатерины, сменив на этом посту графа Дмитриева-Мамонова, променявшего старческие страсти императрицы на супружеские ласки молоденькой фрейлины. Екатерина, в отместку коварному возлюбленному, как только проведала об измене, выбрала нового фаворита, предусмотрительно поставленного в дворцовый караул лукавцем Салтыковым. Платоша подошел: всегда был ласков, угодлив, умел вовремя польстить и, кажется, искренне восхищался телом и умом своей царствующей наложницы. Стареющая императрица понимала, хоть и не хотела себе в этом признаваться, что вряд ли в ком ином найдет столь пылкую юношескую любовь к ее потускневшим женским прелестям, и дорожила новой любовной интрижкой, все больше привязывалась к своему болванчику, прощая ему и чрезмерную жадность, и ребяческую глупость.

Платон Зубов, по мере утраты государыней здоровья и красоты, набирал силу и самоуверенность. Его стали бояться, ему начали угождать. Располневшая, с опухшими ногами и дряблым лицом, императрица обрушила на Платошу всю силу последней любви женщины и матери разом. А он в ответ клянчил деньги, крестьян, земли, ордена, должности, звания. Сначала клянчил для себя, потом для многочисленной родни.

Благодаря безудержной лести и рабской покорности вельмож Зубов возомнил себя неглупым человеком и натворил в международных и внутренних делах такого, что умный Безбородко наедине с самим собой сокрушенно покачивал головой, а на людях постоянно был настороже, чтобы ненароком не выдать свое мнение о профане фаворите. Один лишь Суворов мог себе позволить открыто не уважать Платошку и называть его болваном вместо болванчика. Да и то лишь потому, что был далек от двора. Высший свет или выслуживался перед дуралеюшкой Зубовым, или молча глотал обиды. Пытался подольститься к дуралеюшке и придворный поэт Гаврила Державин, но стихи на этот раз получились до удивления невзрачны:

Кто сей любитель согласья?

Скрытый зиждитель ли счастья?

Скромный смиритель ли злых,

Дней гражданин золотых,

Истый любимец Астреи!

Зубов не был привередой, удовольствовавшись и такими. Вельможи без устали соревновались в дифирамбах Зубову. Зато дворцовая мелочь — пажи, камердинеры, караульные, повара, истопники — не щадили ни императрицу, ни ее избранника, когда собирались в своем кругу потолковать о господах. Платошу они называли не оком, как вельможи, а бельмом Екатерины. Смеялись, что на старости лет матушка опустилась до платонической любви и бросилась в объятия философии, что пора доктору Рожерсону дать Зубову рвотное, дабы он выхаркал беззаконно проглоченные миллионы рублей.

Поверье гласит, что силен временщик, но не долговечен, отпущено ему «девять лет, а больше нет». Светлейший князь Зубов не дотянул до полного срока народного предсказания два года. Понадобилось всего несколько часов, чтобы рухнуло его фантастическое величие. Еще день-два назад любой из набившихся нынче во дворец, разве за исключением Алексея Орлова, почел бы за честь, чтобы Платошка с надутым и холодным лицом, развалясь полуголым в кресле и ковыряя пальцем в носу, с важным видом поучал его.