Читать книгу - "Смутьян-царевич - Михаил Крупин"

До богослужения греков-святителей было еще далеко. Григорий тосковал, попав снова в мужской монастырь. Но Яцкий был очень доволен, метал прибаутки, нагуливал жир, номинал только в недоумении Повадьина.

— Слушай, кот Баюн, — сказал ему как-то Отрепьев, — говорят, за рекой, недалеко, какая-то Гоща. Сходим, что ли, разведаем город.

Варлаам только фыркнул, провел по набитому брюху:

— Туго, как бубен, хорош здесь игумен.

— То голодный ты, брат, еле шел, а теперь уж и сытый не можешь?

— Да, не евши не мог, а поел — и без ног, — подтвердил Варлаам.

Отрепьев пошел гулять в Гощу один.

Там он был поражен католическим храмом. За прочными покойными церквами, как ростки покаянной земли, его шпили пронизывали серые облака, выбиваясь до горнего воздуха. В ложных арках фасада Отрепьев увидел недвижных людей, но, подойдя ближе, понял: они не живые, а выточенные. Остановив проходившего сгорбленного ремесленника в соломенной шляпе, он спросил:

— Это что же, языческий храм? Деревянные идолы вон, я смотрю.

Ремесленник увидел, что перед ним человек с Москвы, распрямился и гордо ответил:

— Сам ты идол. Резьба ренессанса, лепня. Три апостола с книгами.

— Фу, фу, фу, — передразнил хвастуна Отрепьев и двинулся дальше.

«Видел бы нашего Васю Блаженного, — думал он, почему-то озлясь, — так небось бы заткнулся».

На протянутом, точно конюшня, приземистом здании выведена в латунных крестах и латынью, и вязью толковая надпись: «Учение Фавста Социна».

«Школа, что ли? — прикинул Отрепьев. — Почему тогда розг не слыхать или плачущих учеников?»

Он подошел ближе. Из распахнутого окна нижнего яруса доносился взволнованный старческий голос:

— А сия прецессия объясняется попятным движением проходящей экватор эклиптики.

«Это он не по-русски», — смекнул только Григорий, тихонько пробрался к окну.

В небольшой горнице сидели люди: длинные патлы у всех, как у монахов, а ряс нет ни на ком. Сбочь повешенной на стену гладкой и темной доски стояли двое. Один объяснял про «прецессию», а второй сперва слушал со злобной усмешкой, а потом, видимо потеряв терпение, схватил белую тряпку и стал растирать меловые значки и круги по доске.

— Что за ересь? — кричал он на старого. — Значит, пятиться к древним системам? Для чего тогда бились Коперник и Фавст?

— Чтоб нас папа за новые взгляды казнил!

— А чем новые взгляды твои? — перебил снова тот, с тряпкой. — Сиракузские формулы знает всякий монах, а уж скажет складнее тебя.

— Здесь использован лишь дифферент Птолемея… — начал было докладчик, но только вывел из себя стирающего, и тот швырнул в него тряпкой. Докладчик пригнулся, меловая тряпка попала в Отрепьева, облокотившегося на подоконник. Взгляды всех обратились к нему.

— Вот увидите, все то же самое, — обратился противник ко всем. — Слышь, дружок, поди к нам, — пригласил он монаха, не смущаясь своим попаданием, — расскажи-ка нам, как создан мир.

Григорий готов был поклясться, что спутан здесь с кем-то другим, но все же сощурился, припоминая «Индикоплов»^[42].

— Земля — плоскость, яко скиния Моисеева, сверху покрыта твердью и стоит на твердой основе, люди есть на одной стороне… Солнце прячется ночью за горы, и служебными духами движутся звездочки…

Сначала глаза округлились у всех, потом секта вся (как сидела) по чуть-чуть начала сползать на пол.

— Ну уж это… того, — непонятно сказал тот, что задал вопрос, когда снова смог стать непреклонным и злобным, — а с другой стороны, значит, это… того… нет людей?

Отрепьев ответил язвительно и подбоченясь, решив продержаться:

— А с другой стороны быть не может людей, иначе бы они упали бы.

Снова хохот: «Упали бы!», «Твердь! Нет, это ты, брат, пальцем в небо!», «Да откуда же взялся такой — к первогодкам его!»

— Подождите, ребята. Не знаешь ли, юноша, кто живет в Индии? — заговорщически подмигнул друзьям один.

— Мактиторы в Индии. Зубы у них в три ряда, а нога одна, ею они закрываются, как опахалом, от солнца…

— Слушай, хочешь учиться? — спросил серьезно, всмотревшись в монаха, сердитый сектант. — Но учти: твой игумен тебя не похвалит. Не в чести мы, социниане, у пастырей ваших.

Григорий тоже ощупал внимательным оком смешливое братство. Может, просто веселые люди, шуты, или вовсе какие-нибудь слабоумные? Только нет, непохоже: лица добрые, дерзкие, — Григорий не видел таких и у книжников на патриаршем дворе, лица, крепкие знанием точных понятий, закаленные вечным борением дум.

— Сам я себе настоятель, — решился Отрепьев, — только чур: научить меня быстро всему, до субботы.

— Хват! Да кто ты такой, чтоб курс за неделю тебе преподать?

— Угадайте!

— А что тут гадать: монах ты, и все.

— Теперь вы пальцем в небо.

Отрепьев с размаху метнул тафью под ноги, выпалил одним духом:

— Я — переодетый царевич Димитрий.

Уловил верхним краешком сердца: кто-то в сочувственном ужасе и вечной рясе замер, оставшись один наверху…

Ариане^[43], последователи краковского старца Социна, с немалым рвением принялись за обучение «царевича». Проповедник Матвей Твердохлеб разгромил все твердыни его представлений о Ветхом и Новом Завете. Богословие арианства выводило Всевышнего менее жутким, Христос же и вовсе считался простым человеком, и на угнетение личным богатством кабальных холопов социниане смотрели как на преступление против Христа. Отрепьев чувствовал сердцем прозрачную прелесть воззрений своих новых товарищей. Все сектанты его тоже очень ценили, Матвей успел шепнуть каждому: если Димитрий когда-нибудь будет признан московским царем, арианскому братству должно повезти.

Отрепьева убеждали загодя в том, что учение Ария и Фавста уже пустило глубокие корни при всех королевских дворах европейских держав, и даже в Запорожской Сечи гуляет вольный казак-арианин Герасим, за верное понимание заповедей прозванный Евангеликом.