Читать книгу - "Тени, которые проходят - Василий Шульгин"

— Чего же вы хотите?

— Я хочу, чтобы ни вы, ни Гитлер не впадали в противоречие сами с собой. Я хочу, чтобы вы боролись с большевизмом на всех путях. Не стоит всячески трудиться над примирением классов и вместе с тем, выдумывая несуществующие народы, натравливать друг на друга родных братьев, не говоря уже о двоюродных племянниках…

— Но как же вы соедините все это?

— Весьма просто. Ведь дело идет о словах, Значит, и выход из положения должен быть на путях терминологии.

— Слова?

— В начале бе Слово и Слово бе к Богу и Бог бе Слово… Сила слова выше всякой другой…

— Итак, что вы предлагаете?

— Вот что. У меня есть большая программа — о ней потом. Сейчас мы будем рассматривать малую программу. Малая программа — на тот случай, если у Адольфа Гитлера и его союзников не хватило бы сил столкнуть большевиков оттуда, где их престол, то есть из Кремля. Если они останутся в Москве, но будут выброшены из Киева, что тогда делать с югом России?

— Да, в этом весь вопрос!

— Вопрос не останется без ответа. Когда ребенок родится (а освобождение от большевиков есть новое рождение на свет), когда ребенок родится, ему надо дать имя. То имя, что юг России носит у большевиков, т. е. «Украинская республика», это имя должно быть сметено, как и многое другое, большевицкое.

Умытый святым Крещением ребенок должен получить новое имя. Под этим именем новорожденный, вырванный из-под грубого восточного варварства, войдет в семью западных народов.

— Какое же это имя?

— Его узнаете в следующей главе.

III.

«Лютор», или «Великое Княжество Русское», или Малая программа

Юрий Немирич бесспорно принадлежит к тем ненемногочисленным людям, что не прошли бесследно по этой земле. Жилец XVII века, он занимателен и в наши дни. Молодость его прошла в служении самой аристократической, но и самой утопической религии того времени; жизнь вернула его было на землю в виде низового казацкого православия: но Москва, к которой он примкнул вместе с батькой Богданом, не могла удовлетворить природы, рожденной для свободы духа. Вместе с гетманом Выговским он обратился вспять, к Польше, обещавшей новую, лучшую, светлую жизнь. Этой жизни не суждено было вкусить никому. Ни Немиричу, создателю сей новой утопии, на этот раз политической; ни его убийцам, казакам, не желавшим ничего слышать о ненавистных ляхах.

* * *

Если в XVI и XVII веках были люди, аристократы не только по рождению, но и по образу своего мышления, то это, конечно, были те, что известны под именем Fratri Polonici (Польские Братья) и еще под многими другими кличками, как-то «унитарии», «антитринитарии», «новокрещенцы», «нечестивые ариане» и т. д. Самое, так сказать, ортодоксальное их наименование — социниане. Оно происходит от имени главного их учителя Фауста Соция.

Это имя провиденциально для сей секты. Социниане были действительно учены, как доктор Фауст: во всяком случае, они считались и считаются самыми образованными людьми своего времени. Но они же, как бы мы сказали сейчас, были наиболее социабельны.

Знания и начитанность их были таковы, что при бесконечных спорах, которые тогда вели между собой разные религии (кстати сказать, тогдашние религии сильно походили на наши политические партии), люди разных исповеданий звали социниан себе на помощь, когда им самим приходилось круто. И они защищали всех против всех. В этом и состояла их вышеупомянутая социабельность: они стояли за полную веротерпимость и, подобно герою рассказа «Проезжий», всегда были на стороне побеждаемых. Немало пользовалось их услугами и Православие. В защиту Греческой церкви против Латинской, свирепо грызшей при помощи собак божьих (так называли сами себя иезуиты) веру «руськую», написано немало вдохновенных страниц никем иным, как польскими братьями.

Социабельность их была еще и в другом. Социниане уже в XVI веке задумывались над вопросами, которые мы ныне называем социальными. Сильно не нравилось им и крепостное право. Но попытки их в этом направлении были робки. Почему? Разгадку этого надо искать в том, что они прежде всего вели борьбу за свободу духа. Однако значение и влияние их в этом деле были прямо пропорциональны тому, насколько передовые их борцы были великие паны. Сильными в ту эпоху нельзя было быть, не имея крепостных. Чтобы создать иной порядок, надо было бы низы повести против верхов, то есть против самих себя. Когда такое движение все же произошло, под видом казацких восстаний, социниане наравне с другими панами всех верований, в том числе и православными, узнали, что такое взбунтовавшаяся народная стихия. Это испытал и Юрий Немирич, ревностный социнианин. И ему пришлось защищать жизнь свою и своих от ужасов казацкой сваволи^[103]. Если лично Хмельницкий был головою выше своего современника Стеньки Разина (ныне большевицкого святого), то некоторые сторонники обоих атаманов не особенно разнились «в способах действия». Недаром батьке Богдану, по миновании военных действий, приходилось их вешать, как «элемент уголовный», сказали бы в наши дни.

Несчастное южнорусское дворянство! Поистине оно оказалось между молотом и наковальней. По национальности и вере оно было с восставшим русским народом; по социальному положению — с ляхами. Ни в одном стане они не были «у себя дома». Вроде, как и мы сейчас. В одном смысле мы с Адольфом Гитлером, поскольку этот новый Зигфрид борется с современным Драконом — коммунизмом. Но если Зигфрид захочет «отобрать Украину»? В конце концов узы крови и другие причины заставили Юрия Немирича, как и некоторых других южнорусских дворян (после краткого пребывания у шведов, где они укрывались от неистовства ультракатолической польской партии), примкнуть к Хмельницкому, забыв ужасы «классовой войны». Несомненно, что уже при Хмельницком Юрий Немирич занял влиятельное положение среди казацкой старшины. Это было естественно: он был умен, образован, смел, знал военное дело. Однако его способности развернулись только при преемнике Богдана Хмельницкого, Иване Выговском.

Подозрительная, нетерпимая, но малограмотная в делах веры Москва скоро допыталась, что у Выговского есть на службе Лютор, как она выражалась о Юрии Немириче, хотя последний давно уже вернулся к вере своих предков, то есть Православию. Москва требовала Лютора прогнать². Но и вообще Москва не могла быть радостной и приятной южнорусским дворянам, по крайней мере, в некоторых отношениях. Как ни анархична была Польша, но все же это была страна свободы. Если эта свобода на деле постоянно попиралась со всех сторон, то все же она признавалась законом; за эту свободу можно было бороться словом и делом, пером и саблей. У польских граждан было много собственных типографий и, кроме того, законом обеспеченное право бунта, что называлось конфедерацией. Людям, так выросшим и так воспитанным, московский воздух, принципиально не признававший никакой свободы, был тяжел, это не могло быть иначе.