Читать книгу - "Венедикт Ерофеев: Человек нездешний - Александр Сенкевич"

Американский писатель Джон Апдайк^[410] как-то вскользь заметил по поводу одной из пагубных страстей человека: «Слава — это маска, которая разъедает лицо». Ценимый Венедиктом Ерофеевым Игорь Губерман слегка уточнил и расширил смысл его высказывания: «Очевидное общее есть / в шумной славе и громком позоре: / воспалённые гонор и честь / и смущённая наглость во взоре». Уильям Шекспир мыслил масштабно и обозначил преходящую сущность этого нестерпимого человеческого желания прославиться и быть разглядываемым со всех сторон: «Слава подобна кругу на воде, который не перестаёт расширяться, пока это самое расширение не обратит его в ничто».

Михаил Геллер в послесловии к французскому изданию поэмы «Москва — Петушки» вспомнил римлян, которые говорили: «У книг есть своя судьба». И от себя добавил: «Они, конечно, и представить себе не могли, какой удивительной может быть эта судьба»¹.

Слава, судьба книги «Москва — Петушки», жизнь Венедикта Ерофеева слиплись в одно нераздельное целое. Чтобы их отделить друг от друга, требуются особые дефиниции. Михаил Геллер нашёл два простых определения — «настоящее» и «подменное». И всё встало у него на свои места: «Начало поэмы Ерофеева — почти дословная цитата из “Подпоручика Киже” Тынянова, действие которого происходит в царствование безумного Павла I. Молодой солдат, присутствовавший при экзекуции несуществующего Киже, ночью раздумывает вслух — говорят: император, император, а кто такой — неизвестно... Может, только говорят. — Старый солдат отвечает молодому, неопытному тихо, на ухо: он есть, только он подменный. Есть в Москве, в которой живёт Веничка Ерофеев, Кремль. Только он подменный. И Москва — подменная. Слова — подменные. Мир — подменный. И только — алкоголь позволяет обнаружить подмену, увидеть фантастический, безумный, но — подлинный мир»².

Татьяна Горячева находит для Кремля в поэме Венедикта Ерофеева определение — «символ надутой трезвенности». Для неё Кремль воплощает «тяжёлое, серьёзное и антирайское начало (власть, центр, внешняя сила)». Ему противопоставлены Петушки, «локализованный» рай: «Петушки — это место, где не умолкают птицы, ни днём ни ночью, где ни зимой, ни летом не отцветает жасмин. Первородный грех, может, он и был — там никого не тяготит. Там даже у тех, кто не просыхает по неделям, взгляд бездонен и ясен»³.

Манера держать себя в обществе, присущая гусару из XIX века, о чём я уже однажды сказал на страницах этой книги, выделяла Венедикта Ерофеева среди многих его товарищей. Повторяю: он не собирался кому-то подражать. Это поведение явилось следствием его внутренней свободы. Не случайна его запись 1965 года: «По-гусарски дерзко»⁴.

Проницательная Татьяна Горичева рассказала о русских писателях прошлого, сопоставив их свободу с несвободой советских писателей: «Русская литература XIX века могла бежать от пустоты и лживости общественной жизни в природу, к “казакам и цыганам”, в свои родовые поместья, — советскому же писателю бежать некуда — государство повсюду. Исчез не только прежний безмятежный уклад помещичьей жизни, но и сама возможность жить обособленно, частным образом^[411]. За “лентяйство” и “неучастие” в “общем деле” сажают в тюрьму»⁵. Это было написано в 1985 году. Татьяна Горичева несколько сгустила краски. Членов Союза писателей СССР по статье за тунеядство не сажали.

Если уж зашёл разговор о пушкинском времени, добавлю к мыслям Татьяны Горячевой размышления философа и религиозного мыслителя Георгия Петровича Федотова: «В лицейские и ранние петербургские годы свобода впервые открылась Пушкину в своеволии разгула, за стаканом вина, в ветреном волокитстве, овеянном музой XVIII века. Парни и Богданович стоят, увы, восприемниками свободы Пушкина, как Державин — его империи. Но уже восходит звезда Шенье, и поэт Вакха и Киприды становится поэтом “Вольности”. Юношеский протест против всякой тирании получает свою первую “сублимацию” в политической музе. В сознании юного Пушкина его политические стихи — серьёзное служение. В них дышит подлинная страсть, и торжественные классические одежды столь же идут к ним, как к революционным композициям Давида»⁶.

За сто с лишним прошедших лет торжественные одежды, доставшиеся Венедикту Ерофееву по наследству, изрядно истрепались и больше походили на лохмотья. Вот почему они сгодились ему в поэме «Москва — Петушки». А всё же несмотря на неприглядный внешний вид, в них сохранились дух и кровь Великой французской революции.

В блокнотах 1965 года у Венедикта Ерофеева много записей о Максимилиане Робеспьере^[412], Луи Антуане Сен-Жюсте^[413], Камилле Демулене, Жорже Жаке Дантоне^[414]. Вот некоторые из них: «Путь из тюрьмы Консьержер до гильотины. Демулен рыдает. Он кричит толпящемуся народу: “ Народ! Тебя обманывают! Убивают твоих лучших защитников!” Жорж Дантон пытается его образумить: “А! Оставь эту подлую сволочь!”; Демулен вырывается из рук помощников Сансона, которые принимаются стричь его великолепные волосы перед казнью, — и страшно орёт, вся рубаха изорвана в клочья: “Злодеи!”»; «Люсиль Демулен была казнена по приговору трибунала 8 дней спустя после своего мужа (Дантон — учредитель трибунала в апреле 93 г.)»; «Дантон по пути на казнь декламирует Шекспира. Когда телеги с осуждёнными проезжают мимо дома столяра Дюпле, где квартирует Неподкупный, Жорж Дантон поднимает голову: “Ишь ты! Все окна закрыты ставнями!..” И дальше, во всю мощь голоса, так что шарахается толпа и жандармы: “Робеспьер! Я жду тебя! Ты последуешь за мной!”»; «Последние слова Дантона, уже на эшафоте, приказывает Сансону: “Ты покажешь мою голову народу, она стоит этого”»⁷.