Читать книгу - "В пасти Дракона - Александр Красницкий"

олнце совсем уже село.

— Леночка, нам пора домой, мама будет не на шутку беспокоиться о нас, — сказала Варвара Алексеевна.

— Ах, Варя, тут так хорошо, так вольно дышится! Побудем ещё немножко!

— Пойдём лучше! Ты ведь знаешь, сегодня приходит почта, и, может быть, есть и на твоё имя письмо...

— Ах да! — как-то холодно, словно не интересуясь этим, отвечала молодая девушка. — Письмо от Коли... Но, взгляните, бедные, бедные! Как мне всегда бывает жалко, когда я вижу эту сцену!

Она указала в сторону Императорского города на ворота Цянь-Минь.

В значительно поредевшей уже, но всё-таки ещё многочисленной толпе происходило какое-то движение, слышался звон бубенцов, хлопанье бичей, громкие крики. Через толпу двое носильщиков несли богато убранный паланкин с каким-то, вероятно, очень высокопоставленным лицом. Об этом свидетельствовал многочисленный конвой телохранителей и слуг, бежавших по обе стороны паланкина. Передние из них длинными бичами расчищали в толпе дорогу, за ними следовали слуги со значками и зонтиками, хотя был уже вечер. Едва только прошла эта процессия, как её сменила другая, такая же.

— Вот поглядите! — обратился к Миллеру Раулинссон, собиравшийся уже уходить со стены.— У Туана опять тайное совещание. Кан-Ий и Юн-Ши-Кай, эти убеждённые и заклятые враги европейцев, спешат в Императорский город. Я уверен, что если бы нам с вами удалось проникнуть за его стены, мы встретили бы там блестящее собрание.

— Пусть их! — равнодушно ответил Миллер. — Какие бы решения ни были приняты на этих, как вы говорите, тайных совещаниях, я уверен, пушки Круппа или Крезо быстро заставят изменить нежелательные решения.

— И я, пожалуй, согласен с вами! — кивнул англичанин. — Но всё-таки будет очень жаль, если заговорят пушки, а не дипломаты; язык последних мне более нравится.

— О вкусах не спорят, но я с большой охотой присоединяюсь к вашему почтенному мнению, — любезно согласился с ним Миллер.

Стена быстро пустела. Европейцы, проведя в полном покое час-другой своего отдыха, расходились по домам.

Варвара Алексеевна и Лена, провожаемые русской молодёжью, без всяких приключений достигли «посольского», или, вернее, европейского квартала, где, неподалёку от русской миссии, находился дом их отца.

Снаружи дом Кочеровых нисколько не отличался от других китайских домов Пекина. Та же лёгкая постройка с выгнутой затейливой крышей, украшенная причудливой резьбой, в которой в основном преобладали изображения всяких драконов — и спокойных, и разъярённых. Внутри же этот китайский домик имел совсем другой характер.

Не было ничего напоминающего Китай. В симметричном порядке была расставлена европейская мебель, на окнах были повешены тюлевые занавесочки, в передних углах комнат теплились лампадки перед «Божьими благословениями» в массивных серебряных ризах. В зале стояло новенькое пианино. Фонарей, которыми освещают дома китайцев, нигде не было; их здесь заменили свечи в бронзовых подсвечниках. Словом, казалось, будто взята нарядная и богатая русская дача и перенесена откуда-нибудь из-под Петербурга или из-под Москвы в этот город на Крайнем Востоке. Только прислуга — китайцы и китаянки — говорила о том, что эта нарядная дачка находится не в Павловске или Кунцеве, а в Китае.

Варвару Алексеевну и Лену встретила чуть ли не на пороге мать последней — Дарья Петровна. Это была почтенная старушка с добрым чисто русским лицом, одетая очень просто, как часто одеваются богатые, но не оставившие «старины» купчихи в России.

— Вернулись, гуляки! — ласковым упрёком встретила она дочь и невестку. — А я уже посылать за вами думала!

— А что, разве папа вернулся? — быстро спросила Лена.

— Нет, отца ещё не бывало... Гость у нас сидит.

— Гость? В такую пору? Кто же?

— А этот... как его... Ну... Иван Иванович, что ли! Китайский басурман твой!

По лицу Лены скользнула тень.

— Мама говорит о твоём поклоннике, Леночка! — заметила Варвара Алексеевна. — Вань-Цзы!

Молодая девушка ничего не отвечала.

— А почта, мама, пришла?

— Как же! Как же! Только от Николи ничего нет! Забыл он совсем!.. Зато от Мишеньки есть: тебе, Варя, особо, отцу — особо.

— Что он пишет? — спросила Варвара Алексеевна. Где он теперь?

— Не знаю... Я ведь писем без отца не вскрываю... Пойди, прочитай!

— Сейчас, конечно, сейчас же! Где письма, мамочка? Лена, ты бы заняла пока нашего гостя... Я очень скоро явлюсь тебе на помощь.

Варвара Алексеевна чуть не бегом умчалась в свою комнату. Вести от мужа приходили очень и очень редко — трудно было Михаилу Васильевичу посылать письма, слишком уж несовершенна была маньчжурская почта. Зато какая радость была в семье, когда они приходили. Их по нескольку раз читали и перечитывали, и все они, как святыня, сохранялись, одни у Варвары Алексеевны, другие у старика Кочерова.

— Пойди, в самом деле, Ленушка, к гостю-то! — сказала Дарья Петровна. — А я к Варе пройду, очень любопытно знать мне, что Мишенька пишет.

Личико Лены покрылось густым румянцем. Несколько мгновений она колебалась, потом, гордо поведя своей хорошенькой головкой, быстро пошла в гостиную.

Там, при входе её, почтительно поднялся молодой красивый человек в богатом маньчжурском костюме.

Это был Вань-Цзы — китайский поклонник Лены, как назвала его Варвара Алексеевна.

На китайца он походил, однако, очень мало. Кожа Вань-Цзы была почти белая, глазные впадины едва скошены. Только чёрные жёсткие волосы да длинная коса указывали на его китайское происхождение. Вань-Цзы даже и в Европе сошёл бы за красивого молодого человека. Черты лица его были очень приятны благодаря общей своей правильности. При этом он держался с европейским изяществом, и ничего китайского ни в его манерах, ни в его обращении не было. Он казался вполне европейцем.

Да и немудрено. Отец Вань-Цзы был довольно видным чиновником одного из европейских посольств Китая. Вань-Цзы родился и вырос в Европе на руках англичанина-гувернёра и вернулся в Китай почти юношей. Вскоре после его возвращения в родную страну отец его умер, оставив ему крупное состояние. Молодой человек, готовившийся тогда к экзамену на получение учёной степени, что необходимо в Китае каждому, кто желает составить себе общественное положение, бросил учение Конфуция и с молодым пылом принялся за европейские науки, с началами которых он познакомился ещё в Европе. Истины китайского мыслителя мало интересовали его. У него был ум, склонный к положительным наукам. Молодость же везде и всюду честна. Юному китайцу хотелось, чтобы его народ просветился на европейский лад и стал бы снова в числе народов с живой, а не мёртвой культурой.