Читать книгу - "Главный свидетель - Николай Рыжков"

Малопонятным было и то, почему депутатов именно 2250 человек? Откуда такая странная «некруглая» цифра? Если уж «широкое народное собрание», то логичнее — 5000, хотя бы потому, что в Кремлевском Дворце съездов, где намечалось проводить Съезд, именно столько мест…

По окончании Первого Съезда народных депутатов, увидев, что так быстренько было «сотворено», и понимая разрушительную роль этого громкого и многоголосого органа власти, я спросил А.И. Лукьянова и А.Н. Яковлева, не им ли принадлежит идея создания такого организованного митинга в стране? Оба они стыдливо отказались от столь почетного авторства. Кто же тогда? Горбачев? Вряд ли он додумался бы до этого в одиночестве.

Может, я излишне критичен по отношению к Съезду как институту народовластия, но стоит, к слову, заметить, что подобная структура существовала только в СССР и РСФСР, а остальные бывшие республики Союза разумно избежали создания нового неповоротливого и непродуктивного органа. Но он тем не менее был высшей государственной властью. Так почему же он не собрался в последний раз, чтобы принять конституционное решение о роспуске государства под названием СССР?

Мой скепсис по поводу целесообразности существования Съездов народных депутатов СССР и РСФСР не распространяется на Верховный Совет. Взаимной любви у нас не было и не могло быть, так как сама природа взаимоотношений Парламента и Правительства основана на противоречиях. Полтора года довольно тесного общения, вплоть до моего фактического ухода с поста Председателя Совета Министров СССР в декабре 90-го, прошли в состоянии худого мира или доброй ссоры — это уж с какой стороны смотреть. Но Верховный Совет и Правительство все же, на мой взгляд, уважали друг друга и постепенно учились работать вместе, находить не всегда легкие общие решения.

В то же время я не мог оправдать членов Верховного Совета в том, что они забрали себе право на обсуждение и решение всех вопросов — от законотворчества до хозяйствования, зачастую подменяя исполнительную, а порой и судебную власть. Я так и не понял, почему Верховный Совет едва ли не буквально скопировал структуру ЦК КПСС с его отраслевыми отделами и секторами, только их роль здесь исполняли комитеты и комиссии, причем делали это куда ретивее, чем партийные функционеры. И притом далеко не всегда профессионально.

Время приближалось к весне, выборы были назначены на 26 марта 1989 года. Закон о выборах, как и изменения в Конституции, были обсуждены всенародно и приняты, борьба кандидатов в депутаты за голоса избирателей развернулась нешуточная. Но ее участники оказались в неравном положении. На мой взгляд, создатели Закона о выборах испугались того, за что сами ратовали, а именно… демократии: они законодательно предусмотрели раздвоенность грядущего депутатского корпуса, в котором часть избранников — 1500 человек — должна была пробиться сквозь густые тернии выборов по территориальному принципу, а другая — 750 человек — легко и безболезненно попадала на Съезд, избранная пока еще послушными властям общественными организациями.

Естественно, что эти организации, в том числе творческие союзы, в первую очередь выдвинули своих руководителей, которые все, как правило, стали депутатами. Естественно и то, что депутаты, всерьез сражавшиеся с соперниками в округах, довольно враждебно относились к безмятежно прошедшим в депутатский корпус коллегам.

Не могу утверждать, что сразу увидел ошибочность подобной системы. Никогда особенно не верил заверениям, что таким образом общественные организации получают дополнительный канал прямого воздействия на властные структуры — это не более чем аргумент в не слишком честном споре. Но поначалу я наивно полагал, что, в отсутствие многопартийности, на Съезде и Верховном Совете корпоративное представительство сделает состав парламента более разнообразным, расширит его социальную базу. Однако наивности моей хватило ненадолго.

Не самый демократический принцип царил уже на этапе составления списка «750-ти». 100 человек — от девятнадцатимиллионной КПСС. 100 — от двадцатишестимиллионного комсомола. 100 — от едва ли не двухсот миллионов членов профсоюза! И так далее… Вряд ли кто-нибудь взялся бы объяснить такое неравное представительство. К тому же получалось, что одни и те же люди выбирали нескольких депутатов.

Возьмем хотя бы членов ЦК КПСС. Сначала они выбирали депутатов от партии. Потом (пусть и опосредованно) от профсоюзов — каждый коммунист являлся членом какого-либо из них. Потом по месту жительства — от территории. Примерно то же можно сказать и об академиках, и о писателях, и о художниках, и о защитниках мира… В то время как рядовые граждане страны новых Советов могли использовать право выбора лишь однажды — голосуя по месту жительства.

К слову, не могу не отметить, что осуждаемая всеми демократами «красная сотня», то есть группа депутатов от КПСС, была составлена по старому и, на мой взгляд, хорошему партийному принципу: в ней были и секретари парторганизаций, и писатели, и ученые, и рабочие, и крестьяне.

Сразу после подведения итогов выборов состоялось заседание Политбюро, на котором мы опять не сошлись с Генсеком в оценке результатов выборов. Горбачев был приподнято-радостным. Выборы, утверждал он, показали огромный авторитет компартии у народа: 87 процентов депутатов — члены КПСС… Вопреки обыкновению, он начал разговор на заседании первым, словно хотел собственным авторитетом утвердить победу, предчувствуя возможные возражения. Однако некоторые участники заседания были настроены иначе. Партия проиграла выборы, сказал я. Тридцать руководителей местных партийных организаций, выдвинутых по территориальным округам, позорно и шумно провалились, проиграв куда менее маститым и известным, но более «убедительным» соперникам.

— Но тоже членам партии! — утверждал Горбачев.

— Их выбирали не за членство в КПСС, — не соглашался я. — Наоборот, они нигде и не подчеркивали его.

Это, к величайшему сожалению, не частный случай, говорил я. Это тревожный симптом, указывающий на то, что партия сильно отстает от тех перемен, которые она же и начала. Складывается впечатление, что руководство КПСС почило на лаврах зачинателей перестройки и, уверенное в своем незыблемом авторитете, не хочет видеть, что само-то действует прежними методами. Да разве кто-нибудь из тех тридцати проигравших, спрашивал я, боролся со своими удачливыми соперниками? Сам и отвечал: нет. Боюсь, что они считали, будто, как и в прошлые времена, достаточно какому-нибудь парторгу всего лишь приказать членам своей «первички» проголосовать за областного партийного лидера, и все немедленно и беспрекословно сделают это. Не те времена! Выборы как раз и показали, что время незыблемых авторитетов кануло в Лету, что авторитет нынче надо завоевывать ежедневно всем и каждому и что партия и ее руководители — не исключение. И не надо думать, будто выборы проиграли тридцать конкретных лиц. Выборы проиграла именно партия, которая доверила представлять себя этим лицам.

Увы, но руководство партии — от районных секретарей до членов Политбюро — еще не очень, видимо, осознавало эти довольно простые истины. Послевыборная эйфория закончилась быстро — тогда, когда большинство из этих 87 процентов начали поспешно и с шумом покидать КПСС. Конечно же, с их стороны никакое это было не прозрение, а всего лишь элементарное предательство. Но ведь это был тревожнейший сигнал! Он означал, что быть членом партии становилось непопулярно. И тем не менее даже тогда, когда «эмиграция» из партии стала опасно массовой, руководство КПСС бестрепетно уверяло: пусть, мол, крысы бегут с корабля — курс верен, маршрут проложен, ход неизменен… Они забыли или не знали, что крысы бегут с корабля, когда он дал течь, когда ему грозит гибель… Вот эти-то «верность и неизменность», нежелание перестраиваться самим, чрезмерная самоуверенность и неумение слышать достаточно громкие сигналы тревоги и привели компартию к августовской (1991 года) гибели.