Читать книгу - "Суриков - Татьяна Ясникова"

Исследователи творчества Сурикова мало уделяют внимания периоду его обучения в Академии художеств. Владимир Кеменов провел наиболее полные изыскания по этому вопросу, словно задался целью показать поколениям, каким должно быть качество художественного образования, взяв Василия Сурикова за образец, достойный подражания. Вице-президент Академии художеств СССР с 1966 года, доктор искусствоведения с 1958-го, В. С. Кеменов изучал учебный процесс дореволюционной Академии с целью усовершенствования современного обучения. В первую очередь Кеменов опирался на практику преподавания Павла Чистякова и, на протяжении десятилетий исследуя творчество Василия Сурикова, рассматривал академический опыт и как следствие успехов одного из лучших учеников Академии художеств за все годы ее существования. В. С. Кеменов проводит подробный искусствоведческий анализ учебных композиций, выполненных Суриковым.

В 1873 году это были картины «Саломея приносит голову Иоанна Крестителя своей матери Иродиаде», «Изгнание торгующих из храма», «Богач и Лазарь». За них Суриков получил премии (25, 50 и 75 рублей). Успехи его постоянно отмечались руководством Академии — в том же 1873 году, не без участия П. Чистякова, ему была назначена стипендия, вскоре увеличенная.

Домой в Красноярск летят письма об успехах: «Сообщаю вам, милая мама и Саша, что я пред Рождеством получил на экзамене в награду от Академии вторую серебряную медаль за успех в живописи. По этому случаю был у меня на именинах вечер. Товарищи танцевали друг с другом, как бывало в Красноярске. Теперь мне, мама, открывается хорошая дорога в искусстве. Дай Бог счастливо кончить курс наук. Теперь я буду слушать лекции по четвертому курсу…»

И следом: «Пишу вам, что на экзамене 4 марта я получил награду за композицию или сочинение картины и еще большую серебряную медаль за живопись. Теперь у меня три медали. Остается получить еще большую серебряную медаль за рисунок, и я буду работать программу на золотую медаль. Петр Иванович Кузнецов, я слышал, выехал из Красноярска, скоро будет здесь. Анастасия Михайловна приехала давно и вручила мне ваши посылки: ложку, фуфайку, платок и скатерть. Вы писали, что я нуждаюсь в деньгах, но, мама, Вы не беспокойтесь. На все нужное у меня хватает их…»

Послушаем Наталью Кончаловскую, она, как и Кеменов, пронесла образ художника через всю свою долгую и насыщенную собственными событиями жизнь, никогда не отступая от замысла увековечить в литературе дорогое ей имя. Кеменов, даже когда брался писать о Тициане и Тинторетто, все равно писал о живописцах, которыми восхищался Суриков. В книге Натальи Кончаловской о Сурикове видно, как глубоко она сжилась с материалом, настолько, что иногда допускает вольные ошибки, не сверяясь по ходу своего повествования с научными исследованиями. Ее текст имеет свою ценность — это, скажем так, живопись словом:

«Суриков возмужал. Ему исполнилось двадцать шесть. Был он невелик ростом, с маленькими красивыми руками. Густые темные волосы разделялись над открытым лбом на две непослушные пряди. Глаза были карие, то веселые, то строгие и словно глядящие внутрь самого себя. Чуть скуластое, с короткими темными усами и бородкой лицо часто меняло выражение. Казачья выправка сказывалась даже в посадке головы — он держал ее прямо, прижимая подбородок к шее. Походка была твердая; он не спешил, но шагал энергично, словно всегда зная — зачем и куда».

Из следующего письма студента Сурикова, от 4 июня того же 1873 года, мы узнаём, что он, верно, решил повеселиться — собрался, наконец, в Красноярск, а о том, что едет, сообщил родным уже из Тюмени, так что письмо опередило его совсем чуть-чуть: «Я здоров. В Академии кончились экзамены. Я получил последнюю большую серебряную медаль. Самое важное — еду к вам в гости на лето! Теперь я около Тюмени. Скоро увидимся».

Воздух Петербурга тяжел для легочников. Суриков почувствовал недомогание. Наследственность — отец и два дяди умерли от чахотки — настораживала. Но рядом — как всегда! — было чрезвычайное везение. Позже он рассказывал Максимилиану Волошину: «Петербург мне очень плох для здоровья был: грудная у меня болезнь началась было. Но в 73 году я на лето в Сибирь поехал. Кузнецов меня в свое имение в Минусинскую степь на промыслы позвал. Все лето я там пробыл и совсем поправился».

Наталья Кончаловская:

«Когда Петр Иванович узнал о Васином недуге, он разволновался и огорчился, словно тот был ему родным сыном. И тут же немедля было решено, что Вася поедет на лето в Сибирь. Он поселится у Кузнецовых в Узун-Джуле, в Минусинских степях. Будет пить кумыс, ездить верхом, дышать целебным воздухом и рисовать с натуры. Лето не пропадет даром. Это был прекрасный выход из положения!

Суриков был счастлив. Он увидится, наконец, со своими, полечится на приволье в родных степях да еще попишет!»

По-настоящему позовет художника Сибирь на излете жизни, но и сейчас она напомнит ему о безвестной своей азиатской древности. Многое говорит о том, что Суриков был чувствителен к древности вообще, не только русской. Студентом он увлекся Древним Египтом. В те времена русский человек ценил старину, как достояние. Когда технический прогресс покатил валом, поразил всех своими невиданными сооружениями, вкупе с горами безделиц, он ослабил это чувство родства с веками, и трепетные тысячелетия отступили перед вторжением бездушных машин.

Суриков устремился в Минусинские степи, с ее первобытными запахами, — Гоген почти в то же историческое время изберет Таити, как место бегства от едва наметившейся «цивилизации машин». Чувствительные натуры людей искусства! Едва началось шествие «железного века», как многим из них оно стало казаться предвестием будущей катастрофы… О страсти к первобытности свидетельствуют не только письма Сурикова того периода, но и рисунки, акварели.

В акварели «Керим-подпасок и каменная баба», далеко не пасторали, Суриков сближает образы: вот застывший хакас с лошадью, вот священный идол древних обитателей этих степей — суровая каменная баба, не имеющая ничего общего с изысканными академическими «Венерами». Возможно, в это время появляются у художника первые мысли о полотне, посвященном завоеванию Сибири, — «Покорение Сибири Ермаком». Сюда, в Узун-Джул, приедет он в 1892 году за этюдами к этой картине. А пока ему интересны этнографические типы. Академия возбудила интерес к жизни других народов, достоинство и величавость которых должен уметь изобразить художник классицистической школы. У Сурикова это проявилось в образах степняков-минусинцев.

В родительском доме Василий Суриков пишет акварель, изображающую брата Александра. Сколько переживаний о брате вылилось в его письмах из Петербурга! За что его ругать теперь? Не достались младшему таланты старшего брата, зато на нем держались дом и каждодневные заботы о стареющей матери. С братом отправился Василий к Бабушкиным — повидать Анюту, чьей фотокарточки так безуспешно добивался он от матери. Оказалось, она уехала учиться в Казань. Расстроенным братьям стало ясно, что мать не передала девушке ни одной из записок, приходивших с письмами из Петербурга. Анюта была слаба здоровьем, и Прасковье Федоровне не хотелось с ней родниться.

Мать устроила званый обед для родни, собрав ее в доме на Благовещенской улице. Приехали дядя Степан Федорович Торгашин (он послужит прообразом чернобородого стрельца в «Утре стрелецкой казни»), жена его Авдотья (она станет прототипом боярыни Морозовой). С ними были дочь Таня и второй дядя, Гаврила Федорович, не заведший семьи и живший в доме брата. Приехали старый казак Иван Александрович, двоюродный брат Прасковьи Федоровны, с семьей, а также сестра Сурикова по отцу Елизавета Ивановна Новожилова с мужем-священником о. Капитоном и дочкой. Приехал из Теси вдовствующий муж сестры Кати Сергей Виноградов. Из родни со стороны отца никого не оказалось. Благочестивая вдова мало общалась с половиной мужнина рода.