Читать книгу - "Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам - Эдуард Филатьев"

В самом начале декабря 1937 года (кровавого для советских людей и самого обычного для большинства европейцев) Вальтер Кривицкий написал «Письмо в рабочую печать», опубликованное потом в издававшимся Троцким «Бюллетене оппозиции». В письме говорилось:

«18 лет я преданно служил Коммунистической партии и Советской власти в твёрдой уверенности, что служу делу Октябрьской революции, делу рабочего класса…

Но развернувшиеся события убедили меня в том, что политика сталинского правительства всё больше расходится с интересами не только Советского Союза, но и мирового рабочего движения вообще…

Каждый новый процесс, каждая новая расправа всё глубже подрывают мою веру. У меня достаточно данных, чтобы знать, как строились эти процессы, и понимать, что погибают невиновные…

Я знаю – я имею тому доказательства, – что голова моя оценена. Знаю, что Ежов и его помощники не остановятся ни перед чем, чтоб убить меня и тем заставить замолчать; что десятки на всё готовых людей Ежова рыщут с этой целью по моим следам.

Я считаю своим долгом революционера довести обо всём этом до сведения мировой рабочей общественности.

В.Кривицкий (Вальтер).

5 декабря 1937 г».

С Вальтером Кривицким встретился сын Троцкого Лев Седов, напечатавший в «Бюллетене оппозиции» статью «Из беседы с тов. Кривицким (Вальтером)»:

«Седов. – Что вы думаете о московских антитроцкистских процессах?

Кривицкий. – Я знаю и имею основания утверждать, что московские процессы – ложь с начала до конца. Это манёвр, который должен облегчить окончательную ликвидацию революционного интернационализма, большевизма, учения Ленина и всего дела Октябрьской революции».

А Илья Сельвинский в это время написал статью «Сентиментальный энтузиазм», в которой высказал недоумение по поводу того, что советских поэтов не выпускают из страны в горячие точки:

«Мы, конечно, знаем, что причины, заставляющие правительство держать нас в такие дни в огромной клетке собственных рубежей, сводится к осторожности, диктуемой общей международной ситуацией. Но ведь мы не ребята с улицы. Нас знают во всём культурном мире».

И Сельвинский приводил примеры, подтверждающие необходимость пристутсвия автора той или иной статьи или стихотворения там, где происходит описываемое им событие:

«Общеизвестно, что Маяковский был превосходным агитатором. Но возьмите его стихи, посвящённые революционному Китаю… Человеку настолько нечего сказать, что единственным утешением для него в этой вещи было то, что вся она затянута в одну рифму: “Киса кидая”, “кита я” и так далее…

Ни Тихонов, ни Пастернак, ни Сельвинский, ни Асеев, ни Безыменский, ни Луговской ни словом не отозвались на испанские события. Сурков на литвечере прямо заявил, что хорошо написать об Испании он не может, а плохо не хочет».

Однако чересчур расхрабрившемуся поэту Сельвинскому тут же напомнили, что его компания – те самые «ребята с улицы», от которых он пытался откреститься. И 12 декабря 1937 года «Литературная газета» обрушилась на него, вспомнив строки из, казалось бы, давно всеми забытого романа в стихах «Пушторг»:

«Не безразлично, написал ли человек строку “жестокая, как Чрезвычайка” (Сельвинский “Пушторг”) от того, что он действительно считает Чека жестокой, или потому, что не сумел подобрать надлежащего сравнения. Первое определение контрреволюционно. Это преступно. За это надо судить».

Статью, содержащую такие слова, даже статьёй назвать трудно – ведь это был явный призыв к энкаведешникам, чтобы они арестовали контрреволюционного поэта.

Но Сталин Сельвинскому благоволил и не позволил лишить поэта свободы.

В тот день (12 декабря) арест был произведён, но арестовали Владимира Александровича Усиевича – того самого, кто, будучи управляющим делами Совнаркома РСФСР, в 1930 году подписал постановление «об увековечении памяти тов. Владимира Владимировича Маяковского». Усиевичу предъявили обвинение в шпионаже.

А Галину Серебрякову, жену Григория Сокольникова, в декабре 1937 года вновь арестовали (в Семипалатинске, куда она была сослана), и опять начались допросы с пристрастием.

16 декабря грузинский поэт Тициан Табидзе был расстрелян.

17 декабря 1937 года газета «Правда» опубликовала статью Платона Керженцева «Чужой театр», в которой вновь подвергалось критике творчество Ильи Сельвинского:

«Пьеса “Командарм 2” искажённо и уродливо показывает бойцов нашей Красной Армии, как каких-то махновцев, без партийного и командного руководства. Штаб армии рисовался издевательски».

Статья прямо указывала энкаведешникам, кто является «врагом народа», и кого следует арестовывать в самую первую очередь.

Но с «Правдой» вступила в спор «Литературная газета», которая в тот же день (17 декабря) в статье «За театральный стих» принялась защищать спектакль:

«“Командарм 2” рождался, как спектакль, в муках. Сотни блестящих в поэтическом отношении строк погибли и прошли без вести в шуме музыки, движущихся и играющих актёров, в смещениях мизансцены. Порою одна половина строки звучала снизу, а вторая доносилась сверху, с самой высокой мейерхольдовской конструкции».

«Правде» в тот же день (17 декабря) поддакнула другая газета – «Советское искусство»:

«Политически неверным был и спектакль “Командарм 2” Сельвинского, в котором Красная Армия изображалась как неорганизованная партизанская масса анархистского толка».

Эта фраза отчётливо показывает, против кого она нацелена – ведь спектакль, о котором идёт речь, делал Мейерхольд, его и надо было громить. А Сельвинский был всего лишь автором пьесы, которую можно было трактовать по-разному. Невольно складывается впечатление, что вождь велел просто припугнуть поэта, чтобы он не говорил лишнего. Вот его и шугали».