Читать книгу - "Голландская республика. Ее подъем, величие и падение. 1477-1806. Том 1 - Джонатан И. Израэль"

Но этот бум не имел под собой базовой реструктуризации и располагал ограниченными возможностями для новых инвестиций, поскольку основные ограничения для роста нидерландской европейской торговли — испанские эмбарго, высокие тарифы на морские грузоперевозки, каперские атаки из Дюнкерка, слабый доступ в Италию и Левант, где в торговле по-прежнему преобладали англичане, — сохранялись неизменными. Несомненно, именно это придало данному буму ярко выраженное спекулятивное измерение.

Таким образом, возвращение уверенности в себе скоро стало несколько лихорадочным. Конец 1630-х годов стал свидетелем наиболее эффектного скачка в стоимости акций голландской Ост-Индской компании на амстердамской бирже за весь семнадцатый век. После медленного и нерешительного подъема в период между 1615 и 1630 годом акции в амстердамской Торговой палате удвоились в цене между 1630 и 1639 годом, при этом наибольшее подорожание произошло в 1636 году, а в 1640 году цена поднялась еще на 20 процентов. В марте 1636 их стоимость составляла 229 процентов от номинальной цены, а в августе 1639 она составила 412 процентов и достигла 500 процентов спустя несколько месяцев. Подобное происходило и с ценой на крупные дома в Амстердаме. Цены на дома богачей упали в начале 1630-х годов, а затем взлетели, пройдя один из двух самых крутых подъемов семнадцатого века (второй произошел в конце 1650-х годов) в конце этого десятилетия. Именно на таком фоне следует рассматривать знаменитую тюльпановую лихорадку 1636–37 годов. Начальный всплеск разведения тюльпанов и спекуляции их луковицами были знаком растущей атмосферы непринужденности, уверенности в вернувшемся процветании, а также быстрого накопления крупных излишков в условиях ограниченных возможностей инвестирования. Тюльпаны были диковинкой примерно до 1630 года, но в середине 1630-х годов более дешевые их разновидности стали продаваться повсеместно, и одержимость тюльпанами быстро распространилась в средние слои нидерландского городского населения. В эпоху, когда вложения в акции Ости Вест-Индской компаний, в осушительные проекты и большие дома требовали крупных денежных сумм и были уделом богатых людей, луковицы тюльпанов, имевшие большой спрос и растущее число видов, как раз подходили для массовой спекуляции на местном уровне и стали настоящей манией для розничных торговцев в небольших городках, владельцев таверн и садоводов. Всё это было удачно названо «суррогатной формой биржевой игры».

Личный годовой доход Фредерика-Хендрика, поддерживаемый сельскохозяйственным бумом, — а большая часть его личных денег поступала как арендная плата за фермы в северном Брабанте и южной Голландии, — и возвратом Лингена и Бреды, достиг к 1637 году добрых 650 000 гульденов в год. В середине и конце 1630-х годов он затеял некоторые из самых грандиозных проектов в отношении своих дворцов, коллекций произведений искусства и частных садов. Его загородный дом в Хонселарсдейке был завершен к 1638 году, дворец в Рисвике (см. илл. 14) построен между 1634 и 1638 годами, замок в Бюрене отреставрирован после 1637 года, как и замок в Бреде. Дворец Нордейнде в Гааге и резиденция штатгальтера в Бинненхофе были перестроены; в 1630-х годах его галереи наполнились картинами Хонтхорста, Пуленбурга, Рубенса, Ван Дейка и Морелсе, с некоторые добавкой Рембрандта и Ливенса. Штатгальтер тратил огромные суммы на свои сады и значительные — на гобелены, одной из главных его трат на искусство в 1638 году стали 2 200 гульденов, которые он заплатил ван Хонтхорсту за четыре гобеленных картона. Амалия фон Зольмс собрала великолепную коллекцию драгоценностей. Приемы и торжества в штатгальтерских дворцах постепенно становились всё более великолепными, теснее привязывая влиятельных дворян ко двору штатгальтера и его патронажу.

Но в то самое время, как растущее богатство Республики финансировало растущую роскошь купеческой элиты, штатгальтерского двора и высокопоставленных аристократов, а также обеспечивало вторжение Ост-Индской компании на Цейлон в 1638 году и экспедиции Вест-Индской компании в Западную Африку и Байю (один из главных городов Бразилии — прим. ред.) в конце 1630-х, Фредерик-Хендрик чувствовал себя все более стесненным в управлении делами государства и командовании войсками в самих Нидерландах. Его трудности частично состояли в том, что его союз с голландскими контрремонстрантами был явным «браком по расчету». Учитывая его прошлое, он едва ли мог выступить в качестве защитника традиционного кальвинизма, даже если бы он и хотел распрощаться со своими предыдущими терпимыми взглядами на религию и философию; контрремонстранты же не могли игнорировать тот факт, что он подорвал все успехи, которых они достигли при Морице после 1618 года. Захват принцем Бреды со сравнительной небольшим войском во время кампании 1637 года, — возможный лишь по причине того, что кардинал-инфант (несмотря на полученные ранее инструкции) переместил основные силы от голландского фронта в Артуа против французов — в Республике был встречен молчанием, показавшим, что его подвиги больше не приветствовались ни одним важным сегментом нидерландского общества. Контрремонстранты испытывали неприязнь к его религиозной политике на новых завоеванных территориях. Вондел по-прежнему молчал. Гюйгенс^[99] писал Хофтуиз лагеря штатгальтера у Бреды, убеждая его опубликовать триумфальные стихи в честь взятия Бреды, как он делал раньше по поводу Хертогенбоса, отмечая, что новый подвиг ничуть не менее значителен, чем предыдущий, но Хофт тоже хранил молчание.

Штатгальтер всё же внес некоторые коррективы в свою религиозную политику на завоеванных территориях. Он больше не просил Генеральные Штаты, как это было в 1632 и 1635 годах, обещать терпимость по отношению к католичеству и сохранение католической церковью своего духовенства, зданий и доходов в местностях, которые освободились от гнета Испании и подчинились Республике. Он не предоставил католикам веротерпимости в своей вновь возвращенной баронии Бреда и отказался разрешить большую свободу для католического богослужения, чем была дозволена там до 1625 года, так что католические службы снова были ограничены теми же двумя монастырями, что и при Морице. Однако штатгальтер оставался сторонником веротерпимости, поскольку, конечно же, союзничество с Францией обязывало его на это. Если формально он установил те же правила в Бреде, что и до 1625 года, он был определенно более снисходительным в наблюдении за их исполнением, позволив нескольким католическим священникам остаться и дав своему новому дросту указание разрешить католикам их полулегальные собрания. Религиозный режим, установленный Фредериком-Хендриком в его вновь обретенном графстве Линген, по признанию нидерландской Католической миссии в Утрехте, был необычайно толерантным.

Для ортодоксальной кальвинистской партии ситуация, сложившаяся после 1633 года, стала дилеммой. Теперь им менее, чем когда-либо, было выгодно критиковать штатгальтера. Им пришлось поддерживать его в противостоянии с ненавистными «арминианами». Но их отношение к нему оставалось прохладным и характеризовалось скрытым неодобрением. Отход от политики нетерпимости и принуждения в религиозных и философских вопросах уже нельзя было обратить вспять или сдержать без кардинальных изменений политики со стороны штатгальтера и правящей группировки. На тот момент на это не было никаких шансов. Однако ортодоксальные кальвинисты, в том числе некоторые голландские регенты, напрочь отказывались уступить обозначившемуся направлению на терпимость и религиозную свободу на локальном уровне; в своих городах и общинах они продолжали с этим бороться. Когда лейденские магистраты вызвали к себе городского схаута в июне 1633 года и попросили объяснений в связи с далеким от идеала положением дел с действительным запретом католических и ремонстрантских собраний в городе, он ответил, что в ситуации, когда католикам и ремонстрантам позволено без помех собираться в Гааге, они ожидают того же и в Лейдене. Магистраты возразили на это, что Лейден не собирается уподобляться Гааге и что лейденским католикам и ремонстрантам не будет позволено собираться. Точно так же в Харлеме, Гауде и некоторых более мелких городах сохранялась политика нетерпимости.