Читать книгу - "Семейная хроника - Татьяна Аксакова-Сиверс"

Не устояв перед соблазном появиться на танцах в шарфе с золотыми звездами, Тамара Снегирева себя погубила. В милиции с ней серьезно поговорили, она во всем созналась и принесла часть вещей, уже рваных и заношенных. Скатерти среди них не оказалось, так как она была заложена за 30 рублей на станции. Узнав адрес, я помчалась туда с тридцатью рублями, выручила скатерть и успокоилась.

Через месяц, однако, меня вызвали повесткой в суд. За день до суда Тамарина мама пришла меня умолять «не губить», и я сделала все возможное, чтобы приговор (пять лет) сочли условным, то есть не вошедшим в силу до следующего проступка. Однако, как я потом узнала, прокурор опротестовал решение суда, и Тамара все же не избежала колонии для правонарушителей.

С житьем в каморке при конторе у меня связано другое, на этот раз приятное воспоминание: однажды я услышала через стенку, что какой-то художник предлагает сотрудницам больницы нарисовать их портреты. Заинтересовавшись этим разговором, я приоткрыла дверь и увидела человека лет сорока пяти в потертой телогрейке и шапке-ушанке. В руках он держал папку с образцами своих рисунков. Заглянув в папку, я увидела совсем не то, что ожидала. Там лежали столь хорошие эскизы и зарисовки, что я не удержалась от вопроса: «Скажите, пожалуйста, где вы учились рисовать?» Незнакомец с учтивым поклоном ответил: «У академика Лансере».

В результате обмена еще несколькими фразами мой новый знакомый уже пил со мной кофе за печкой-саркофагом. Он оказался Василием Николаевичем Батюшковым, внучатым племянником известного поэта пред-пушкинской эпохи. Детство свое он провел в Самаре, где служил его отец, причем выяснилось, что в их доме в 1912 году бывал мой отец.

Подивившись тому, насколько свет мал, мы с Василием Николаевичем принялись обсуждать ситуацию. Батюшков жил в городе Кирове на положении высланного из Москвы и работал сдельно в кооперативе художников. Когда в городе подошел срок каких-то очередных выборов, его вызвали в УНКВД и предложили немедленно выехать из областного центра куда-нибудь в район на неопределенное время. Этим объяснялось его нахождение в Вятских Полянах без пристанища и без заработка.

В конце концов все «утряслось»: была найдена квартира, он увековечил образ многих сестер и санитарок, тщательно выписывая брошки на их груди (это было главное пожелание заказчиц), и даже рискнул пойти предложить свои услуги на Сосновский завод в 12 км от Полян. Я пишу «рискнул», потому что появление на военном заводе бродячего художника, да еще с не совсем хорошими документами, могло иметь плохие последствия. Но дело окончилось благополучно. Василий Николаевич получил несколько заказов и даже был приглашен переночевать к одному из инженеров.

Тот, кто будет (и если он будет!) читать мои воспоминания, наверное, заметит, что на их страницах часто появляются люди, временно вошедшие в орбиту моей жизни и, подобно кометам, ушедшие в неизвестность. Так что я ничего не могу сказать об их дальнейшей судьбе. Вина в том не моя, и с тем большим удовольствием я могу сообщить, что Батюшков не ушел бесследно из моей жизни. Вернувшись в Киров, он стал быстро восходить по ступеням лестницы общественного признания и связанного с ним благополучия. Благополучием, не связанным с «восхождением по ступеням», стало то, что, преодолев ряд препятствий, он соединил свою жизнь с женщиной, уже занимавшей все его помыслы, когда он пил кофе за печкой-саркофагом.

С будущей своей женой, Ириной Эдуардовной Писаревой, насильственно вывезенной из Таллина в 1941 году, он познакомился на принудительных работах где-то около Советска (бывшая пристань Кукарка на Вятке), где всячески старался облегчить ее участь и являл собою пример рыцарского служения даме. Обходя подробности, скажу, что, приезжая в Киров в конце 40-х и начале 50-х с годовым отчетом по больнице, я всегда останавливалась у Батюшковых, которые занимали уютный особнячок на улице Герцена и держали «открытый дом». Из окон раздавались звуки фортепиано (Ирина Эдуардовна заняла место одной из ведущих преподавательниц музыкального училища), а в небольшой мастерской около кухни Василий Николаевич усиленно работал над заказами кооператива художников. Некоторые из его пейзажей я видела выставленными в залах областного музея.

Дом Батюшковых еще более оживился, когда в 1947 году в Киров прямо из Парижа приехали двоюродные братья Николай Геннадиевич Лермонтов и Петр Григорьевич Трубецкой. Это переселение совершилось в связи с тем, что в послевоенные годы советские представительства за границей открыли двери для возвращения эмигрантов на родину. Двери эти особенно широко открывались перед людьми, носящими громкие фамилии. Одновременно с Лермонтовым и Трубецким приехали Волконские, Завадовские, Старки и еще многие другие, которых я не знаю. Неожиданностью явилось то, что, вопреки обещаниям, в Москве никого не оставили.

Волконские поехали в Тамбов, Завадовские — в Ташкент, Старки — в Кострому, а Лермонтову и Трубецкому предоставили право украшать собою Киров, что они и сделали. В этих шутливых словах имеется большая доля правды.

Оба двоюродных брата сначала вызвали в городе интерес, а потом приобрели среди кировчан большую популярность. Даже когда заграничная одежда поистрепалась, а часть ее была продана на насущные нужды, проходя по улице, они выделялись не только прекрасным ростом, но и какой-то элегантной подтянутостью не военного, а штатского образца. Преждевременно поседевший Лермонтов был к тому же очень красив собою. До сих пор, встречаясь с ним, я жалею, что не вижу на нем рыцарских доспехов.

На поставленном Москвиным в 1912 году у Харитоненко спектакле, описанном в первой части воспоминаний, присутствовала высокая седая дама с двумя мальчиками. Одним из этих мальчиков был Николай Лермонтов. Разница в возрасте исключала в ту пору возможность «непосредственных» контактов между нами (Петруша Трубецкой и совсем не выходил из детской в то время), но теперь эта разница сгладилась, и между нами установились самые дружеские отношения. За столом у Батюшковых я читала им первые главы этих, еще только намечающихся, воспоминаний, за которыми они продолжают внимательно следить. И Лермонтов, и Трубецкой навещали меня в Полянах.

Должна засвидетельствовать: несмотря на то, что их жизнь в Кирове на первых порах отнюдь не была усыпана розами, и Лермонтов, и Трубецкой относились ко всем неполадкам весьма спокойно и постоянно выражали радость, что они на родине. Бывали случаи, когда Лермонтов даже перебарщивал в этом отношении. Так, однажды, в моем присутствии, у себя дома, он принялся доказывать пришедшим к нему кировским литераторам, что в дореволюционной России никакого дворянского класса в идеологическом отношении не существовало, а то были только «патриоты своего отечества». Дословно он, конечно, так безграмотно не выражался, но смысл был как раз этот. Слыша это, я, смеясь, посоветовала ему учитывать свою аудиторию. В данном случае он не учел моего присутствия.

Петр Григорьевич таких деклараций не делал, но в силу своего мягкого характера и широкого образа мыслей был, по существу, более демократичен, чем его двоюродный брат.

Коммунальными квартирами «возвращенцев» обеспечили не сразу, но зато, принимая во внимание прохождение курса во французских школах, признали за ними высшее образование и предложили места экономистов: Лермонтову — в управлении автотранспортом, а Трубецкому — в учреждении, именуемом «Утильсырье», где, как я уже говорила, они снискали любовь и уважение. Лермонтов, правда, частенько ссорился с начальством, но это шло на пользу дела и в ущерб себе.