Читать книгу - "Сын террориста. История одного выбора - Зак Ибрагим"

— Здравствуйте, сэр. Как вас зовут?

— Томер.

— Прекрасно. Меня вы можете называть Зи. Откуда вы?

— Из Израиля.

— Очень хорошо. Скажите, Томер, вам ведь, конечно, уже случалось отгонять львов, перевязывать рваные раны и варить суп из коры деревьев?

— Нет, честно говоря.

— Как, вообще никогда?

— Ну да, как-то не приходилось.

— Что ж, надеюсь, у нас и так все получится… Но вот что: у нас там по дороге будет мостик, он довольно хлипкий. Скажите, как долго вы можете задерживать дыхание под водой?

— Я вообще не умею плавать!

— Вот странное совпадение! Ровно то же самое говорил мой штурман перед смертью!

— Серьезно?

— Ну, если быть точным, то на самом деле его последние слова были: “Помоги мне, Зи! Почему ты уезжаешь?!” Ну, вы поняли. Томер, я бы не хотел показаться невежливым, но вы, кажется, совершенно не годитесь на роль штурмана. Я даже удивлен, что вы согласились.

— У меня в часах есть компас!

— О, это меняет дело! Тогда все в порядке. Давайте-ка все похлопаем Томеру!

Все смеются, аплодируют — дети Томера громче всех, — и мы пускаемся в путь.

Подобные сценки разыгрываются на “Носорожьем ралли” каждый день, кто бы ни сидел на месте штурмана. Удивительно, как много можно узнать о человеке, когда вы пытаетесь вместе выжить одновременно в джунглях и в саванне, когда мостик, по которому вы едете, внезапно рушится и ваш автомобиль сползает в реку, но не тонет, а уплывает вниз по течению на бревенчатом плоту, который чудесным образом оказался как раз в это время в этом месте… Через мою жизнь бесконечным потоком проходят люди, люди и люди, и это опьяняет. Я иду по “Буш-Гарденс” в прямом смысле с высоко поднятой головой, потому что теперь я знаком с людьми, которые не такие, как я. Теперь у меня есть неопровержимые доказательства того, что мой отец воспитывал меня во лжи. Религиозный фанатизм глуп. Он работает только в том случае, если ты никогда не выходишь за дверь.

В те дни, когда я не работаю, я обычно зависаю на шоу “Марокканский рок-н-ролл” в “Буш-Гарденс”: там звучит рок-музыка с ближневосточным акцентом, а мне всегда нравилась идея выступать на сцене. Однажды в старших классах мне даже предложили роль в школьной постановке мюзикла “Пока, пташка!”, но Ахмед не позволил мне участвовать.

Я так часто прихожу на шоу, что завожу дружбу с трубачом-мусульманином по имени Ямин. Через него я знакомлюсь с двумя танцорами, их зовут Марк и Шон, и они геи. Поначалу я не очень знаю, как с ними разговаривать. У меня никогда не было знакомого гея, и мне стыдно признаться, но я, кажется, их осуждаю. Мне так долго вбивали в голову этот предрассудок, что сейчас над их головами словно бы мигает аварийный знак с красными буквами: Дурное влияние! Дурное влияние! Может быть, они просто не замечают, что я скован в их присутствии? Или жалеют меня, потому что я такой ханжа? Или, может, они великодушны ко мне, потому что я друг Ямина? В любом случае они ведут себя со мной доброжелательно и открыто и совершенно не собираются меня судить. Они позволяют мне бесконечно болтать о “Носорожьем ралли”, они не смеются надо мной, когда я признаюсь, что я втайне люблю петь, они пытаются (безуспешно) научить меня нескольким танцевальным па. Их абсолютная любезность просто сбивает меня с толку. Меня так долго травили и ненавидели, что я теперь совершенно не понимаю, как реагировать на доброту.

Примерно в эти же дни я как-то возвращаюсь домой в униформе сотрудника “Носорожьего ралли” и говорю матери, что вопреки всем лозунгам моего отца и Ахмеда, я постараюсь отныне доверять миру. Моя мать никогда не отзывалась плохо о людях, но она гораздо дольше, чем я, находилась под давлением догм. Но теперь она говорит те пять слов, на которых я построю свое будущее: “Я так устала ненавидеть людей”.

* * *

Потом внезапно происходит чудесное событие — мы избавляемся от Ахмеда. Теперь моя мать свободна. Она не покидает Ахмеда в приступе гнева, она не говорит ему, что он полон ненависти и что вряд ли его ждет мусульманский рай. Она слишком устала и слишком забита для этого. И все же она уходит от него навсегда — и это триумф для всех нас. Мама собирает вещи и возвращается в Питтсбург, чтобы ухаживать за своей матерью, которая только что пережила серию микроинсультов.

Я видел мою бабушку всего несколько раз в жизни, потому что она была слишком возмущена, когда моя мать приняла ислам. Видимо, она была настроена серьезно, потому что заявила, что в ее доме мою мать в каком-то проклятом шарфе на голове вовсе не ждут. Однако в жизни моей матери все освещают любовь и верность. И случается так, что как раз в тот момент, когда жизнь моей бабушки начинает клониться к закату, происходит очень странная вещь, которая как нельзя более кстати. Если вы хотите доказательств, что фанатизм — это просто уловка разума, то вот вам, пожалуйста: после инсульта моя бабушка мгновенно и начисто забыла, что она ненавидит ислам и что она прокляла дочь за ее выбор. Более того, она напрочь забыла, что непрерывно курила в течение пятидесяти лет.

* * *

Пока лето еще не кончилось, мы с несколькими моими приятелями из “Буш-Гарденс” идем покататься на американских горках “Монту”. Аттракцион назван в честь древнеегипетского бога войны, который изображался наполовину человеком, наполовину соколом. Аттракцион находится в части парка, которая называется “Египет”, и меня это забавляет. “Монту”, словно морское чудище, вырастает из-за пальм в окружении сувенирных магазинчиков с ближневосточной тематикой и руин из фальшивого песчаника, покрытых арабской вязью (этот “арабский” смешит меня до упаду — сплошная тарабарщина!). Мы усаживаемся в тележку. Все болтают без умолку. Мы спорим, какой момент на “Монту” самый клевый: эти семь жутчайших переворотов вверх колесами? Или тот закругленный спуск, на котором ощущаешь невесомость? Или все же эта безумная “мертвая петля”? Мнения разделяются поровну, и меня просят отдать за один из вариантов решающий голос, но я даже не понимаю, о чем речь, потому что есть нечто, чего я в силу тепличного мусульманского воспитания никогда не пробовал, — настоящие, большие американские горки. И я безумно боюсь.

Нас подтягивают к первому спуску, и мы рушимся вперед практически в свободном падении. Целую минуту я даже глаз открыть не могу. Потом наконец открываю — и вижу лица друзей: они сияют от радости. Я вижу внизу “Египет”. “Равнину Серенгети”. Парковку. Потом мы со свистом несемся на скорости 60 миль в час, и меня терзают одновременно три мысли: 1) не свалятся ли с меня ботинки? 2) если меня стошнит, то куда все это полетит — вверх или вниз? и 3) почему никто из взрослых в моем детстве ни разу не оторвался на секунду от поучений, кого и за что я должен ненавидеть, чтобы рассказать мне, что американские горки — это самая клевая вещь на свете?

Мысленно я возвращаюсь к своему первому воспоминанию: мы с отцом крутимся в огромных чашках в парке аттракционов “Кеннивуд” в Пенсильвании. Мне тогда было всего три, так что на самом деле я помню только вспышки света и взрывы цвета. Однако кое-что еще всплывает в моей памяти: мой отец смеется, стоя в чашке, и выкрикивает знакомую молитву: “О, Аллах! Защити меня я дай благополучно достичь конца моего пути!”