Читать книгу - "Пришвин - Алексей Варламов"

Мне кажется о себе, что я тоже какой-то лист, стремящийся избежать общего уплотнения внизу в удобрительную массу, и мало того! смешаться с птицами и улететь без крыльев, прямо по ветру».^[1116]

Прошел в деревне последний его октябрь, в конце месяца Пришвин навсегда уехал из Дунина и сам вел машину, должно быть, тоже в последний раз в жизни, а уже 2 ноября отправился в Барвиху. Однако пробыл в санатории ЦК всего неделю. Узнав о смертельном диагнозе (рак желудка), писателя распорядились отправить из санатория (хотели сделать это сразу же, боясь оставить его в Барвихе на праздники, чтобы он случайно не умер и не испортил другим отдыхающим торжества, но Валерия Дмитриевна упросила несколько дней подождать).

10 ноября из Барвихи его перевезли прямо в Кремлевскую больницу.

В эти же дни Валерия Дмитриевна сообщила мужу о восторженном приеме его романа (блестящие отзывы от Замошкина и Федина) и о решении публиковать его с самыми незначительными поправками – требовалось только решить, какое оставить название (и в который раз было принято решение в пользу художественности, хотя Пришвин и сожалел, что у читателя «Корабельной чащи» будет отнят «указующий перст» «Слова правды»). Сама же она была занята иным – настаивала на операции, но врачи, и в том числе такие известные, как Бакулев и Родионов, делать операцию восьмидесятилетнему пациенту отказались. Последняя надежда была на знаменитого хирурга, который, по странной иронии судьбы, носил фамилию Розанов. Он осмотрел больного, сказал ему, что дело идет на поправку, велел пить сухое белое вино и есть все, что захочется, и отправил домой – умирать.

Перед выпиской, в больнице состоялся у Пришвина разговор со старухой-нянькой – быть может, один из самых важных разговоров в его жизни:

«Вчера нянька-старуха пришла со мной прощаться, и как-то само собой зашла речь о том, как лучше устроить себя, когда умрешь, – в землю или сжигаться.

– Вы-то как, Михаил Михайлович?

– Я в землю, конечно, милая бабушка.

– А из чего в землю?

– Как из чего? В земле лежат все мои родные, и отец, и мать, сестры, братья, многие друзья.

Чувствую, старуха моя захлебывается от радости.

– А еще, – говорю, – мне кажется, что с земли можно выбраться и на небо, если же сожгут, то и полетишь в трубу прямо к чертям.

Боже мой! Какая радость загорелась у старухи от моих слов! И это была не прежня радость контрреволюционной кулацкой злобы, а чистейший фольклор или спокойный огонь на месте прошедшей борьбы».^[1117]

Бог с ней, с кулацкой злобой, которую выкинули из Дневников, опубликованных в восьмом томе 1986 года, но оставили в шестом томе 1957-го – вот оно, движение времени и степени дозволенного! – главное, в этом диалоге словно высветилось взаимное прощение Пришвина и всех «церковных животных», начиная с безмысленной Аксюши…

Его перевезли домой, и там он провел последние недели. Приходили друзья – Капицы, Родионов, балерина Лепешинская, с которой Пришвин познакомился в Кремлевской больнице, куда она попала после того, как сломала ногу прямо во время спектакля. Незадолго до Нового года принесли ему прекрасно изданную книгу «Весна света».

«Мало ли чего в нашей жизни было разбито, но я спас и вывел людям „весну света“»,^[1118] – написал он меньше чем за три недели до смерти.

Смертельно больной Пришвин узнал о кончине Бунина (8 ноября).^[1119]

Об этом эпизоде рассказывается в мемуарах писателя Ф. Е. Каманина:

«Я – не знаю уж, как это вышло, – спросил у Валерии Дмитриевны, читала ли она сообщение, что в Париже умер Иван Бунин. Спросил очень тихо, и так же тихо она ответила, что нет, не читала, ей не до газет теперь. И тут Михаил Михайлович, хоть и не смотрел на нас и слух у него давно уже сдал, сделал шаг ко мне.

– Что, что ты сказал?

Я молчал, потерявшись, но он запрокинул голову, с невыразимой тоской, несколько раз повторил:

– Бунин умер… Бунин умер!.. А-а!.. В Париже, в чужой земле. Бунин умер, а-а!»^[1120]

Пришвин пережил его на два месяца и похоронен был в Москве, на Введенском кладбище.

Перед самой смертью, по свидетельству Валерии Дмитриевны, бывшей с ним до последнего вздоха, Михаил Михайлович сильно затосковал.

«А, может быть, это просто мелкие бесы…»^[1121]

Он чувствовал, что должен замереть, до тех пор пока не пропоет петух, и обязательно этого часа дождаться. Но дожить до новой «весны света» ее первооткрывателю суждено не было. «Лежу и ничем не могу возразить». Пожалуй, первый раз за всю свою жизнь…

И все же последняя запись в его великом Дневнике оказалась радостной, как если бы ему все-таки удалось подстрелить и посолить свое возлюбленное счастье: «Деньки сегодня и вчера (на солнце —15) играют чудесно, те самые деньки хорошие, когда вдруг опомнишься и почувствуешь себя здоровым».^[1122]