Читать книгу - "Час новолуния - Валентин Сергеевич Маслюков"

разгорится так, что не пройдёшь. От страха и волнения протрезвев, если не ногами, то головой, Федя старался сохранять силы, расчётливо избегая столкновений, всякой свалки, и переходил временами на шаг, чтобы отдышаться и сообразить, что, в конце концов, происходит и чего держаться.

В Федином легкомыслии, как и вообще в легкомыслии, можно было бы признать при внимательном разборе что-то схожее с философическим отношением к миру. Свойственная философическому складу ума способность отделять вечное от преходящего и второстепенного, похожая на особый дар способность обращать свой ум на значительные предметы, отстраняя от себя плотоядную обыденность, — такая способность избирательного восприятия присуща и легкомыслию. Легкомыслие умеет сосредоточиться на радостях жизни, пренебрегая той злосчастной обыденностью, которая заедает век среднего человека, пренебрегая то есть необходимостью заботиться завтрашним днём, завтрашним куском хлеба и благополучием близких. «Ненависть ко лжи убила во мне воображение!» — воскликнул кто-то из мучившихся философическими вопросами людей и тем прекрасно выразил противоположность обыденности и того избирательного подхода к действительности, который в равной степени, хотя и совсем по-разному, свойственен и философу, и прожигателю жизни. Недаром же склонный держаться середины человек, благоразумный обыватель, не понимает ни того, ни другого: ни безответственности шантрапы, ни глубокомыслия философа.

Так что если говорить о ненависти ко лжи и о воображении, то Федя не мог принять подобного рода обвинение на свой счёт. Фединому воображению ничего не грозило. Он верил в дерзкие построения своего подвижного ума настолько, насколько считал необходимым. Он обладал особым талантом задвигать в тень и неясность всё, что не относится к насущным потребностям часа. Назначенная за сеструху цена возбуждала столь яркие и сильные чувства, что никакие иные переживания не доставляли Феде хлопот.

Обдумывая самый простой и потому самый верный способ доставить сестру по назначению: придушить — и в мешок, он как-то не понимал всё то неприятное, что было сопряжено с такой грубостью. И только отказавшись по ряду соображений от замысла (простота которого была всё же обманчива), Федя вспомнил, как сильно, до отвращения претит ему бесполезная жестокость. Он понял обиду девочки и всё отвратительное, гадкое, что должен был испытать сам, решившись душить Федьку подушкой или глушить обёрнутой в овчину дубиной. Он содрогнулся и выбросил мысль о насилии из головы.

Значит, нужно было искать, напрягаться. Федя искал и знал, что найдёт. Ничем не стеснённое воображение, мучаясь от бессилия, проделает подспудную работу, и решение придёт само собой, неожиданно в трудный, быть может, последний, казалось бы уже безнадёжный час.

Федина мысль кружила, возвращаясь к деньгам, и, раз от разу достигая начала, то есть ста рублей, мысль цеплялась, между прочим, за маленькую, но довольно-таки вредную задорину: другой кто, потрезвее Подреза, за такое дело ста рублей ведь и не отвалит. Да и Подрезова блажь не вечна. А ну как завтра опомнится? Федя не совсем понимал, на чём всё же Подрез свихнулся. Никогда Федя не примечал за сестрой ничего похожего на неодолимую женскую обольстительность. Худа и язва. Женский ум ласков и уклончив, женщина подходом и обходом умна, а эта умна как-то грубо. Мерещится во взгляде что-то такое, от чего здравому мужику не по себе станет. Можно, конечно, Федьку откормить, натереть благовониями, румяна, белила — можно; а вот эту язву куда денешь? Если Подрез Федькиной угловатой прелестью всё же захвачен, то, надо понимать, по неосторожности. Несчастный случай. Впрочем, дело вкуса. Может, Подрезу с похмелья и острое, и пряное требуется.

А сто рублей всё равно, как ни крути, очень большие деньги.

И не на смерть же, в конце концов, продал, не палачу же — в постель! Не мыло, не смылится. Экое горе!

Переворачивая так и эдак сто рублей, примеривая к ним легковесную Федьку, Федя проникался странным чувством смешанного с завистью уважения. За сто рублей Федя и сам бы кому хочешь продался. Так не берут же! А эту ещё подманивать надо. Коза неистовая!

Распалённое горячечными соображениями лицо Феди нечисто горело, он ощущал в душе тяжесть и беспокойство. Паршиво было на душе, несмотря ни на что, досадно... тяжко, как это бывает перед неприятным, возможно, опасным, но неизбежным делом. Терзаясь в попытках достичь душевного равновесия, Федя забыл пожар, перестал замечать на улицах кутерьму и не остерёгся — столкнулся с каким-то неистовым оборвышем.

— Федя, родной! — закричал щенок прежде, чем он опомнился его отшвырнуть. — Феденька.

Грязный, только из канавы оборвыш тыкался и тёрся о ферязь, а Федя остановился и ничего не предпринимал — проще было дождаться, чтобы припадок мальчишки сам собой разъяснился.

— Голтяя убили! — выкрикнул оборвыш, отлепившись на мгновение от Фединого живота. — Помнишь Голтяя, я на нём ездил?

— Жалко лошадку, — отметил Федя вполне бессмысленно — первыми, что попались, случайно сорвавшимися с языка словами. Слишком далеко он сейчас витал, чтобы тратить на это недоразумение и смысл, и чувство.

Но и бесноватый мальчишка по обыкновению всех бесноватых мало что слышал и молотил своё:

— Бахмат его убил.

— Что же их не развели по разным стойлам? — озаботился Федя уже чуть серьёзнее. Опять он чувствовал в голове пьяный туман.

— Бахмат, — говорил мальчишка, задыхаясь от поспешности, — такой низенький и злой. Ты его не видел.

— Бахматы, да, степная порода, одни копыта да зубы. Из-за чего же они перегрызлись, резвые лошадки? Меру овса не поделили? Клок сена? Что они там не поделили?

— Нет, поделили! — чуть запнувшись, выпалил мальчишка. — Золото поделили. Они поделили золото. А это из-за меня...

— Тебя не поделили?

Несколько мгновений мальчишка смотрел с таким тупым изумлением, что, казалось, никогда уже не опомнится. Но опомнился:

— Да! Да! Они всё поделили, а тут я...

— И они стали из-за тебя драться?

— Да! Драться, из-за меня!

— А на золото плюнули?

— Так оно ж возле куцеря теперь!

— Под бортным знаменем?

— Да! Под бортным знаменем! Сколько хочешь!

— Сколько хочешь?

— Сколько хочешь! — Опять начал он было дёргаться, созрев для припадка.

Федя остановил его трезвым словом:

— Но из-за золота разногласий не возникало. Делили только тебя?

— Да... Меня... — ответил он в каком-то беспросветном ошеломлении.

— А мёд? Как вы делили мёд?

Мальчишка окончательно задохнулся.

— Под куцерем, дружок, так же как под любым другим бортным знаменем, лежит мёд. Есть такая примета: под куцерем — мёд.

Слабый рассудок мальчишки не мог вместить разветвлённую мысль Феди. Он вытаращился, как всякий