Читать книгу - "На задворках Великой империи. Книга вторая: Белая ворона - Валентин Пикуль"

Бывший премьер-министр Коковцов заведывал раздачей хлебных пайков, крича каждое утро по-блатному:

— Эй, шпана, налетай — плошки несут! — И тянулись к нему руки бывших министров, бывших сенаторов, бывших генералов и бывших гофмаршалов. Наступило то вынужденное опрощение, к которому когда-то сознательно тянулся Мышецкий: разговор сделался примитивен, как у мужиков, шла тайная игра в карты, песни же пелись — за неимением своих — уголовные, подхваченные из жизни:

Лежу я сейчас в лазарете,

Пулю вынули мне из груди,

Всяк имеет меня на примете,

Что разбойник я был на пути.

Отнеситеся к жизни премудро

И печалиться нам не идет,

В понедельник блатная лахудра

Передачу мине принесет…

А, в общем, в тюрьме жилось лучше, чем на воле. Из окошка камеры Сергей Яковлевич видел, как текут к морю стылые невские волны, катят по Литейному мосту, ощетинясь штыками, грузовики, где-то слева сияют витые луковицы Смольного монастыря… Петербург, старый парадиз империи, стоит на месте — нерушимо!

Мышецкий шестой год был женат на урожденной Булгаковой, в первом браке Хвостовой, шумной и веселой женщине с толстыми бровями. В тюрьме он узнал, что она сумела скрыться за границу, покинув его.

— Что делать? — плакал Мышецкий первые дни. — Мы не декабристы, и наши жены… Увы, из них не станется, видать, Мари Волконской или Элен Трубецкой! Прощай, прощай…

Чтобы скрасить одиночество, он тоже записался в тюремную библиотеку, которой заведывал великий князь Николай Михайлович — известный ученый-историк, специалист по эпохе Александра I. На груди великого князя колыхался большой красный бант, и это ставилось ему на вид монархическими камерами, — с этим бантом Николай Михайлович гулял в свое время по Невскому, выступая на митингах.

— Меня не расстреляют, — сказал великий князь Мышецкому, — за что бы? Я всегда стоял в оппозиции ко двору, занимался историей и Географическим Обществом России… Приходите сегодня ко мне в камеру — я буду читать лекцию о последних монтаньярах Французской революции, после чего посудачим по вопросу, куда делся император Александр I и кто умер, вместо него, в Таганроге в 1825 году?..

Мышецкого вызвали к следователю, товарищу Иоселевичу, свидание произошло в доме княгини Оболенской, где еще недавно он играл в бридж с гостями очаровательной хозяйки. Теперь все паркеты были выломаны, все кругом заплевано и загажено, как в свинарнике, на диванах с открытыми ртами, в ожидании расстрела, спали арестованные спекулянты и воры.

— Вы разве поляк? — спросил его Иоселевич.

— Нет. Я русский, — ответил Сергей Яковлевич.

— Тогда кто-то за вас хлопочет… Видите: польское посольство требует вашего освобождения, как польского подданного.

— А я не требую этого, ибо я русский…

Через несколько дней вызвали снова:

— Какое отношение вы имеете к Германии?

— Никакого. Кроме того, что был женат в первом браке на прибалтийской немке, урожденной Гюне-фон-Гойнинген.

— Вот видите? Теперь Германия требует вашего освобождения.

— Удивлен не менее вас. Но я — повторяю — русский….

А в камере желтые зубы Петрищева уже догрызали стэк:

— Вы сумасшедший… Как можно? Надо было согласиться на поляка, на немца, даже от негра не отказываться. Время слов кончилось, теперь пора действовать. Только бы выбраться отсюда! — И в лютой злости откусил от стэка большую щепку…

Было очень голодно, кто-то за него хлопотал, но вот посылочку никто прислать не догадался. А законы были жестокие — тюремные: мало кто делился с нищим князем, сидел он на одном пайке…

Среди ночи вдруг залязгали двери, и чистый молодой голос, разрушая тишину ночи, запел:

Гори-гори, моя звезда,

Звезда моя — вечерняя,

Ты у меня всегда одна,

Моя любовь, наверное…

И тяжело стучали приклады, и неслышно ступали шаги.

— Что это? — спросил Мышецкий, весь в липком поту.

— Ничего, князь, — ответил ему Петрищев. — Учитесь же умирать и вы, как надо, у кавалергардов его величества…

На дворе тюрьмы громыхнул залп. Сергей Яковлевич придвинул к Петрищеву свою пайку хлеба:

— Пожалуйста, — сказал, — две папиросы… Я только чуть-чуть откусил. Только сбоку…

Снова вызвали на допрос. В приемной плакал горькими слезами старый генерал Щербов-Нефедович:

— Князь, мы присутствуем при гибели великой страны! Первые славянские городища, пение стрел в Куликовской битве, Иван Калита и корона Романовых, Москва и слава громких побед… Где всё это? Куда всё денется? Какое страшное время…

На этот раз допрашивала женщина — Яковлева:

— Ваше отношение к Интернационалу?

— Никакого отношения, — ответил Сергей Яковлевич.

— Почему вы поддерживали реакционера Столыпина?

— Я поддерживал Петра Аркадьевича исключительно лишь в его аграрной политике, успехов которой нельзя не признать. Россия обрушила на Европу горы хлеба, Россия купалась в хлебах!

— Вранье, — сказала Яковлева. — Вы монархист?

— Лично мне, — ответил Мышецкий, — монарх никогда не мешал. Но я против самодержавия, поймите меня правильно…

Яковлева разгребла перед собой ворох бумаг, долго крутила в грязных пальцах махорочную самокрутку. Вчиталась:

— В тысяча девятьсот пятом году, — сказала женщина, — вы, находясь за границей, передали для нужд нашей партии пятнадцать тысяч рублей… Я не ошиблась?

— Да, — ответил Мышецкий, — вы не ошиблись, мадам.

— Так это — вы?

— Я, сударыня… Вы мне хорошо отплатили теперь!

Яковлева стукнула кулачком по столу:

— А если это ты, так какого же черта сидишь и помалкиваешь?

— Имеющий мускус в кармане, сударыня, не кричит об этом на улицах, запах мускуса сам говорит за себя…

— Сколько тебе лет… ты, белая ворона?

— Имел несчастье родиться в семьдесят пятом прошлого века.

— Мы переводим тебя! В демократическую камеру…

Сергей Яковлевич задержался в дверях:

— Извините, всего два слова: вы плохо кончите, мадам…

— Поговорите мне, пентюх! Сразу к стенке поставлю!

— И еще раз говорю вам, мадам: вы плохо кончите…

— Марш! Контра! Вон!

Так он оказался на другой стороне «Крестов» — в демократическом ее секторе, где сидели враги Советской власти, но с другого конца — эсеры, кадеты, энесы, анархисты и прочие. Паек здесь был получше, чем у монархистов, но грызня стояла такая, хоть святых выноси. Жрали один другого поедом — того не учли, того не убили, надо было еще в пятом так, а в шестом году эдак, потом взорвать того, который смеялся, спасти того, который плакал…