Читать книгу - "Несостоявшаяся ось: Берлин - Москва - Токио - Василий Молодяков"

Сталин был хоть и «азиат», но поток «восточного» красноречия, похоже, утомил и его. В ответной телеграмме коротко и просто говорилось: «Искренне благодарим за Ваши поздравления по случаю ратификации и вступления в силу Пакта о нейтралитете между Советским Союзом и Японией. Выражаем твердую уверенность, что вошедший в силу Пакт о нейтралитете явится основой дальнейшего улучшения советско-японских отношений, развитие которых с удовлетворением встретят народы наших стран». Так из Кремля отвечали Риббентропу.

В день ратификации Мацуока принял Сметанина, «поделился своими впечатлениями о пребывании в Москве и Ленинграде, выразил свое полное удовлетворение встречами с товарищами Сталиным и Молотовым и восторг от новой жизни в Советском Союзе. При этом Мацуока подчеркнул, что ранее в Японии много лгали про Советский Союз, но что теперь у него другое понятие о нашей стране».^[625]

Немедленно по заключении пакта премьер Коноэ заявил, что он «имеет эпохальное значение для отношений между Японией и Советским Союзом и будет значительно способствовать установлению мира во всем мире». Аналогичное заявление для прессы сделал и Мацуока по возвращении в Токио.^[626] Японская пресса была полна если не восторгов, то энтузиазма. Рассказы журналистов, сопровождавших министра, автоматически становились «гвоздем» свежего номера газеты или журнала. Даже армия на какое-то время «освободилась от навязчивой идеи о русской угрозе»,^[627] которую на протяжении многих лет усердно подпитывали атлантистские державы. 10 мая Зорге сообщал из Токио, что «Генштаб и вся японская армия, в том числе генерал Умэдзу <командующий Квантунской армией. – В.М.>, согласны с советско-японским пактом».^[628] Испытали облегчение и в Москве: ни Япония, ни Советский Союз в то время войны не хотели и нападать друг на друга не собирались, но совершенно не исключали возможности подобных действий другой стороны. Тем не менее 18 апреля австралийский посланник в Токио Латам передал советнику советского полпредства Малику недавний разговор с вице-министром Охаси. Тот заявил, что «нисколько не верит в прочность этого договора, учитывая уроки отношений СССР с Финляндией, Польшей и Прибалтикой, с которыми СССР также имел договор о нейтралитете и даже о ненападении».^[629] Четырьмя днями ранее тот же самый Охаси говорил германскому поверенному в делах Больце (посол Огг сопровождал Мацуока) о своем удовлетворении по поводу московского договора, поскольку теперь для Японии полностью открыт южный путь экспансии, а «Россия решила идти рука об руку с державами Тройственного пакта».^[630] Вот и пойми загадочную душу японского дипломата…

В других странах реакция на пакт оказалась более чем нервной. В равной мере, хоть и по разным причинам, были встревожены Чан Кайши и Ван Цзинвэй, Гитлер и Рузвельт. В конце войны Коноэ вспоминал: «Согласно донесениям посла Осима в Токио, Гитлер был изумлен этой новостью, а министр иностранных дел фон Риббентроп не мог скрыть своего неприятного удивления, когда говорил нашему послу о невозможности понять подлинные намерения Мацуока, заключившего договор с той самой страной, с которой Германия собирается сразиться в ближайшем будущем, о чем ему, Мацуока, было сказано совершенно определенно».^[631] Англо-американская дипломатия, до последнего момента не верившая в возможность советско-японского сближения, восприняла его как еще один шаг на пути к «союзу четырех», как продолжение Тройственного пакта, хотя именно такой ход событий уже стал невозможным. Аналогичным образом, хотя и «с противоположным знаком», трактовал эти события японский историк С. Синобу: он увидел в них начало нового этапа в истории японской дипломатии, который определяется полным и окончательным отказом от «Вашингтонской системы» как творения англо-американского империализма.^[632] «Для Рузвельта подписание пакта явилось столь же неприятным известием, как и ранее весть о заключении советско-германского пакта».^[633] Ответом стали новые санкции США и против Японии, и против СССР.

Официальные советские комментарии не отрицали связь между пактом с Японией и Тройственным пактом. Однако передовица «Правды» от 16 апреля искажала ход событий в силу изменившейся ситуации: «В ноябре 1940 года Советскому правительству было предложено стать участником «пакта трех» о взаимопомощи и превратить «пакт трех» в «пакт четырех». Так как Советское правительство не сочло тогда возможным принять это предложение, то вновь встал вопрос о пакте между Японией и СССР». Отказался от союза, как мы знаем, не Сталин, а Гитлер. Сталин понимал, что «союза четырех» уже не будет и что война возможна, причем даже на два фронта. В силу договоров он не слишком верил, ибо сам не раз нарушал их, но предпочитал иметь с соседом на восточных рубежах пакт о нейтралитете, чем не иметь ничего. Г. Городецкий утверждает: «Смысл этого пакта не в том, чтобы уменьшить угрозу войны на два фронта, как до сих пор считают. Это был скорее позитивный шаг, сопровождавшийся сходными попытками примириться с Италией и воскресить идею Риббентропа, чтобы Советский Союз присоединился к Оси. Удивительным открытием в российских архивах стал тот факт, что эти напрасные надежды питал и германский посол в Москве граф Вернер фон Шуленбург».^[634] Шуленбург такие надежды действительно питал (о его усилиях мы расскажем в следующей главе), а вот Сталин в апреле сорок первого уже вряд ли мог всерьез надеяться на союз с Германией. Югославский «блицкриг» и свержение пробританского правительства, с которым СССР демонстративно подписал договор о дружбе и ненападении, говорили, что о союзе можно забыть. «Лишь бы не было войны…»

Особый интерес представляет оценка московского договора, данная Хаусхофером. В письме к японскому переводчику «Континентального блока» Кубой Есимити, депутату парламента и другу Мацуока, «отец геополитики» 26 апреля 1941 г. писал: «Советско-японский пакт о нейтралитете – шедевр политиков, обладающих великой прозорливостью. Прямо скажу, это проявление геополитической проницательности».^[635] По иронии судьбы эти строки увидели свет только в 1943 г…