Читать книгу - "Екатерина Великая - Ольга Игоревна Елисеева"

Политические предложения шведского короля Екатерина не приняла всерьез. Они представлялись ей своего рода мистификацией, годной только для того, чтобы посеять раскол между Россией и ее реальными союзниками. А вот сам Густав придавал своим инициативам большое значение. Во Фридрихсгаме он вручил императрице записку на французском языке, которая содержала проект союза между Россией и Швецией. Стороны обязывались никогда не оказывать поддержки противникам друг друга и даже начать войну в случае, если одна из них подвергнется нападению. Ради подписания такого документа Густав был готов даже разорвать союз с Турцией. Но Екатерина посчитала идеи августейшего кузена обманкой, инспирированной Францией. Поэтому она отвечала, что никогда не ведет переговоров с иностранными державами частным образом и направит план Густава на рассмотрение своих министров. Это был вежливый отказ.

Не сумев повлиять на Россию через Швецию, Версаль в 1783 году попытался действовать сам, но тоже потерпел неудачу. 26 июня французский посланник маркиз де Верак зачитал вице-канцлеру графу И. А. Остерману так называемую «Вербальную ноту» своего правительства, в которой Франция выражала недовольство активизацией действий России в Крыму и настаивала на своих «добрых услугах», то есть на посредничестве в урегулировании конфликта с татарами. Документ был переслан Потемкину, и тот 16 июля отправил Безбородко «Политические замечания».

«Французская нота, доказательство их наглости, — писал Потемкин. — …Препятствует ли им Россия удерживать за собой завоевание важнее гораздо Крыма? Они карабкаются все господствовать и вмешиваться в чужие дела, где их не просят… выдают себя быть арбитром наших дел и будто мы от них зависимы»^[1131]. После совета с Потемкиным Екатерина санкционировала ответ на ноту. Франции напомнили о захвате ею Корсики в 1768 году и заявили, что намерение России присоединить Крым «никак уже отменено быть не может». Таким образом, дипломатические усилия ни одной из европейских держав воспрепятствовать действиям Петербурга на юге не смогли.

«Водные пузыри»

Осенью 1783 года в Санкт-Петербурге разразился скандал, связанный с «Санкт-Петербургскими ведомостями», которые редактировались в Академии наук. В них за все время путешествия императрицы в Финляндию рядом с именем Екатерины не было упомянуто ни одного имени, за исключением E. Р. Дашковой, недавно вернувшейся из-за границы и назначенной директором академии. Молодой фаворит императрицы А. Д. Ланской потребовал от княгини объяснений. Екатерина Романовна ответила ему весьма заносчиво: «Как ни велика честь обедать с государыней… она меня не удивляет, так как с тех пор как я вышла из младенческих лет, я ею пользовалась… Следовательно, вряд ли я стала бы печатать в газетах о преимуществе… которое мне принадлежит по праву рождения»^[1132].

Однако предмет для спора имелся. Отмечая поименно, с кем обедала, гуляла или играла в карты Екатерина, газета давала знать столичным чиновникам и придворным, кто из вельмож находится «в силе», чьи распоряжения отныне являются прямой передачей воли государыни. Не упоминая Ланского, «Ведомости» как бы сообщали своим читателям, что он больше не занимает прежнего положения.

Между тем Екатерина вовсе не собиралась расставаться с мягким и сговорчивым Александром Дмитриевичем. Можно сказать, что и императрице, и ее фактическому соправителю Потемкину повезло с Ланским, который нарочито не вмешивался в государственные дела. Он был на 19 лет моложе Екатерины, однако современники единодушны, отмечая искреннее чувство, которое Ланской питал к государыне. Александр Дмитриевич происходил из-под Смоленска, пользовался покровительством Потемкина, некоторое время был его адъютантом, а в 1779 году стал новым фаворитом. «Ланской молод, хорошо сложен и, говорят, человек очень покладистый, — доносил о нем Гаррис. — Это событие усилило власть Потемкина»^[1133]. Прусский посол фон Герц сообщал, что новый фаворит — «добрый малый, приятен, скромен, любит заниматься немецким языком и выслушивать за это похвалы»^[1134].

Лишь двое мемуаристов были не расположены к Александру Дмитриевичу. Князь М. М. Щербатов, который бранил Екатерину и окружавших ее людей в принципе за все, писал: «Каждый любовник… каким-нибудь пороком за взятые миллионы одолжил Россию… Ланской жестокосердие поставил быть в чести»^[1135]. Впрочем, Щербатов не приводил ни одного примера жестокости Александра Дмитриевича.

Княгиня Дашкова куда говорливее. Кажется, она была единственным человеком при дворе, кто не сошелся с Ланским характером. Как-то княгиня рассуждала о превосходстве итальянских мастеров и «выразила сожаление, что в России нельзя получить бюст Ее величества». В опровержение этих слов императрица решила подарить ей свой бюст работы Ф. И. Шубина. «Увидев это, Ланской воскликнул:

— Но ведь это бюст мой, он мне принадлежит!

Императрица уверяла его, что он ошибается. Во время этого маленького спора он злобно посматривал на меня, — писала Дашкова, — а я бросила на него презрительный взгляд».

Сцепившись с фаворитом из-за «Санкт-Петербургских ведомостей», Екатерина Романовна в праведном гневе произнесла «пророческие слова»: «Лицо, во всех своих поступках движимое только честностью… нередко переживает те снежные или водяные пузыри, которые лопаются на его глазах… Через год, летом, Ланской умер и в буквальном смысле слова лопнул: у него лопнул живот»^[1136]. Весьма прискорбный факт, по поводу которого княгиня в «Записках» испытывала почти торжество. Что же произошло?

Со времени начала фавора минуло более четырех лет, а «случай» Ланского и не думал клониться к закату. Однако в 1784 году молодой человек подхватил скарлатину, осложнившуюся грудной жабой, и буквально угас на глазах. В записках его лечащего врача доктора Вейкарта сказано, будто больной истощил свои силы приемом возбуждающих средств, вроде шпанской мушки. Но при дворе говорили, что Вейкарт обижен на Ланского за то, что тот предпочел ему русского врача Соболевского^[1137]. К несчастью, услуги последнего не помогли. 25 июня Александр Дмитриевич скончался.

Императрица была потрясена случившимся. Она-то думала, что, наконец, нашла тихую гавань, что подле нее человек, рядом с которым она сможет спокойно стареть. Ей исполнилось пятьдесят пять — не время для новых привязанностей. Горе Екатерины было так велико, что она на два с половиной месяца затворилась в своих покоях и почти никого не принимала, кроме сестры покойного фаворита, которая была очень похожа на него лицом. Из своего добровольного заточения императрица писала Гримму: «Я, наслаждавшаяся таким большим личным счастьем, теперь лишилась его. Утопаю в слезах… Вот уже три месяца, как я не могу утешиться после моей невознаградимой утраты. Единственная перемена к лучшему состоит в том, что я начинаю привыкать к человеческим лицам, но сердце так же истекает кровью, как и в первую минуту»^[1138].