Читать книгу - "Жизнь Джейн Остин - Клэр Томалин"

Дорогая роскошная жизнь в Лондоне продолжалась, и все же миссис Хэнкок что-то в этой жизни не удовлетворяло — скорее всего, то, что достойного места в обществе они так и не заняли. Знать высокомерно относилась к нажитым в Индии состояниям, во всяком случае если речь не шла о столь внушительных деньгах, что о низком происхождении их обладателей можно было попросту забыть. Хэнкоки такими огромными богатствами не располагали. Когда Элизе исполнилось десять, далекая расплывчатая фигура ее крестного стала несколько ближе и четче: со слов матери неожиданно выяснилось, что он отписал ей значительные деньги. Мистер Хэнкок просил жену ни с кем не говорить об этом: «Позвольте мне предостеречь вас от того, чтобы знакомить с этим обстоятельством даже ближайшего друга. Скажите Бетси, что ее крестный сделал ей большой подарок, не вдаваясь в подробности, и пусть она напишет по этому случаю вежливое письмо с благодарностью»^[34]. Вероятно, тогда она и начала задаваться вопросом об отцовстве…

Считавшийся ее отцом Хэнкок скончался, когда Элизе было тринадцать, и тогда же ее крестный отец удвоил сумму, положенную на ее имя. Теперь она располагала десятью тысячами фунтов, которые хранились под попечением доверителей — мистера Вудмена, приходившегося Гастингсу шурином, и мистера Остина, родного дяди Элизы. Она росла с ощущением, что отличается от ровесниц и своими загадочными «индийскими» корнями, и этими деньгами.

Возможно, неопределенность их социального положения подтолкнула миссис Хэнкок к тому, чтобы уехать за границу, когда дочери исполнилось пятнадцать лет; но этому поспособствовало также и поощрение со стороны ее друга, сэра Джона Ламберта, англо-французского баронета, с которым миссис Хэнкок тесно общалась. Филадельфия с дочерью посетили Германию, побывали в июне 1778 года в Брюсселе, а затем отправились в Париж, где начали вращаться в блестящем обществе и где их связи с «лордом Гастингсом», как его называли французы, стали предметом живейшего обсуждения. Элиза привлекала внимание и чувствовала, что попала в мир великолепный, как сказки «Тысячи и одной ночи». В письмах кузине Филе она давала подробные отчеты об изысканном обществе, в котором вращалась. Тут и Мария-Антуанетта на балу, в «турецком» платье, украшенном бриллиантами и прочими драгоценностями, перьями, цветами, серебристым газом. Тут описываются светские сплетни, модные шляпки, прически, серьги и новый цвет, который предпочитает королева, «вроде Помпадур, но с черным отливом» — в свете его остроумно прозвали le mort de Marlborough^[35]. Элиза расписывает кузине и Лоншамп, «монастырь в Булонском лесу» с его парадом elegantes и equipages^[36], и новый оперный театр Тюильри, такой большой, что мог бы вместить «пять сотен лошадей», — хотя сама она еще и не была в опере. Зато видела подъем воздухоплавателя Бланшара. Она высмеивает французов за «убийство» Шекспира переводами «Ромео и Джульетты», «Короля Лира», «Макбета» и «Кориолана» и рассказывает о грандиозном успехе «Женитьбы Фигаро» Бомарше. А еще провозглашает, что сердце ее «совершенно глухо» к любым проявлениям чувств, «кроме тех, что дарует нам дружба», и наслаждается дружеской близостью с девушкой-парижанкой, воспитанницей католического монастыря. Они даже обменялись портретами, а когда жарким летом 1780 года Элиза и миссис Хэнкок покинули Париж и перебрались в Комб-ля-Виль, близ Фонтенбло, она заявила, что будет ежедневно писать своей подруге-послушнице, как любая романтическая героиня.

Ее письма полны энергии и добросовестно описывают то, что, как ей казалось, могло позабавить получателя, но из них непросто уяснить, что же она чувствовала на самом деле. Первое значительное событие ее взрослой жизни — брак с французским офицером в девятнадцать лет, — кажется, стало для нее самой полнейшим сюрпризом. Это не был брак по любви. Элиза утверждала, что она не столько сама выбрала жениха, сколько поступила «согласно суждениям тех, чьим советам я просто обязана следовать», «титулованных и высокопоставленных менторов»^[37]. Кто были эти менторы? Совершенно точно не двое доверителей, попечителей ее наследства, поскольку те находились в Англии. Это мог быть друг миссис Хэнкок сэр Джон Ламберт. Элиза просила кузину Филу отправлять письма в Париж на имя «шевалье Ламберта». Он безусловно был «титулованным и высокопоставленным» и имел влияние на ее мать. К тому же он был наполовину французом.

Мы не знаем, имелись ли у сэра Джона свои причины желать этого брака, но кто-то должен был представить Элизу тридцатилетнему Жану Франсуа Капо де Фейиду как состоятельную наследницу, имеющую отношение к «лорду Гастингсу»; он же был ей отрекомендован как аристократ с обширными имениями на юге Франции. В обеих рекомендациях была, конечно, доля правды, но полной достоверностью не могла похвастать ни та ни другая. Состояние Элизы, хоть и неплохое, не было все же огромным. Капо де Фейид происходил из семьи скромного стряпчего, который впоследствии стал мэром Нерака и управлял «Еаих et Forêts»^[38] в своей провинции — отдаленных и небогатых Ландах. Титула у Жана Франсуа не было, и заявление Элизы, что, выйдя за него замуж, она станет графиней, основывалось либо на ее богатой фантазии, либо, что вероятнее, просто на заблуждении. Видимо, Капо де Фейид надеялся получить титул с помощью приданого жены и, как свойственно всем гасконцам, заранее бахвалился на этот счет. Вероятно, сэр Джон ожидал каких-то выгод от этого сватовства. Во всяком случае, он, несомненно, имел общие дела с Капо де Фейидом (известно, что спустя годы после смерти Элизы Генри Остин улаживал дела с наследниками Ламберта).

Элиза была представлена де Фейиду, когда тот служил в одном из полков ее величества королевы Франции. Он считался одним из самых красивых офицеров, посещал придворные балы и в праздничной атмосфере французского двора начала 1780-х явно был весьма заметной фигурой. Филадельфии Хэнкок, похоже, он так понравился, что она дала согласие на брак дочери, да еще и ссудила будущего зятя деньгами. Именно этого и опасались доверители. «Они [семейство де Фейид], кажется, хотят лишить ее последнего шиллинга», — писал 26 декабря 1781 года мистер Вудмен Уоррену Гастингсу, жалуясь на не слишком выгодный брак Элизы, который, впрочем, миссис Хэнкок находила «совершенно удовлетворительным, ведь у джентльмена такие связи и виды на будущее».

А мистера Остина смущало то, что Элиза может обратиться в католичество, — и она действительно упоминала в письмах о монахине (возможно, из того самого монастыря, где училась ее подруга), пытавшейся ее обратить. Но ему не стоило так уж беспокоиться на этот счет. В Нераке позиции протестантской религии были достаточно сильны, и даже некоторые из де Фейидов были протестантами. Капо де Фейид к тому же оказался англофилом. «Граф страстно желает увидеть Англию», — писала Элиза. Более того, он выразил желание, чтобы его ребенок был «коренным англичанином»^[39]. Для француза это так необычно, что невольно задумаешься о его мотивах. Они могли быть и религиозными, но все же более вероятно, что дело тут в «лорде Гастингсе», — законных детей у того не было, и он мог проявить особую благосклонность к отпрыску Элизы. Это предположение подтверждает и имя, которое дали ребенку.