Читать книгу - "Рыцарство. От древней Германии до Франции XII века - Доминик Бартелеми"

Эту изощренность (относительную) унаследовал первый феодальный век, как и всю каролингскую культуру, и произошло это еще на фоне аграрного роста. Позже тысячный год страшно оклеветали, драматизировали, извратили, и намерение разоблачить эти домыслы, как здесь, так и в других публикациях, одновременно помогало мне работать и поощряло переосмыслять социальную историю, пытаться кое-что в ней прояснять. А ведь посткаролингский период (900–1030) во многих отношениях был веком активного взаимодействия в среде рыцарства. Наличие замков умеряло активность феодальной войны (между сеньорами), и ее участники всё больше настраивались на мирное общение и на зрелище (которое можно было видеть со стен замков). Эпические идеалы давали о себе знать, когда речь шла о предках или о походах на язычников и неверных, но французская глубинка прежде всего совершенствовала феодальную казуистику — краеугольным камнем ее морали оставалась верность сеньору. Если еще сохранялся риск соскользнуть в насилие, то в конечном счете скорей для войн князей, чем для войн между сеньорами соседних замков, ограничиваемых в том числе и «Божьим миром».

Вот главный тезис этого эссе: классическое рыцарство, состоящее из организованных, традиционных подвигов, игр, зрелищ и хороших манер в общении между рыцарями всех стран, зародилось и понемногу сформировалось в остах и при дворах региональных князей. Его черты едва брезжат на некоторых страницах Рихера Реймского, написанных в 990-х гг., но более отчетливо и явно обнаруживаются в «Истории Вильгельма Завоевателя», в том месте, где Гильом Пуатевинский в 1070-х гг. рассказывает об осаде Мулиэрна в 1048 г. Еще ярче они проявляются на многих страницах книги великолепного Ордерика Виталия. Никто лучше него не рассказал об усилиях князей выглядеть справедливыми и изысканными (на самом деле не ограничивая свою власть над знатью), о том, как рыцари во время сражения старались щадить друг друга, взаимно избегать убийства или пожизненного пленения. У обоих авторов, Гильома Пуатевинского и Ордерика Виталия, также без прикрас показано, как самые) почитаемые рыцари одновременно с заботой о чести пеклись и о материальной выгоде. В то же время тот и другой славят или по крайней мере описывают зарождение настоящего княжеского правления, опирающегося на новое богатство городов, на Церковь, отделяющую себя от мира. Князь XII в. поддерживал со знатью отношения двойственного характера: он претендовал на то, что путем торжественного посвящения вводит ее представителей в состав рыцарства, но тут же подчеркивал, что этот факт делает их его должниками, порождает вассальную зависимость.

В этот период «рыцарской мутации» как в текстах, так и в жизни реально проявляется представление о том, что принадлежность к рыцарству (не только как статус) крайне важна для знатного человека независимо от страны, от народа («франкского», «аквитанского», «нормандского»), к которому он принадлежит по рождению и наследуемым владениям. Рыцарство делокализовано. Оно по-настоящему усваивает нечто вроде сеньориального универсализма, выраженного в готовности принять в свое лоно турок и сарацин, что у тех вызывает определенный отклик, и в еще более твердом намерении распространиться из французских дворов на все дворы христианской Европы.

Так что идея, что рыцарство зародилось около тысяча сотого года во Франции, сама по себе не ошибочна! Авторы XIX в. были неправы лишь в том, что усматривали антагонизм между тогдашним рыцарством и откровенным варварством — недостаточно христианским и недостаточно благородным — вассалов прежних веков. Они также переоценивали роль крестового похода в укреплении влияния Церкви на рыцарей. Ведь в крестовом походе мы могли видеть удивительное смешение священной, жестокой, войны и рыцарской войны между прагматичными противниками, уважающими друг друга. Стиль поведения рыцарей тысяча сотого года был прямым продолжением раннего франкского Средневековья и его «германского» характера (в социологическом, а не этническом смысле) и по-прежнему неоднозначно сочетался с рассуждениями о защите церквей и слабых.

Рыцари не стали к тому моменту большими христианами, чем прежде; они испрашивали благословение оружия еще с X в., домогались этого и вне церемониала своего феодального и куртуазного посвящения. И если влияние Церкви на них обрело другой характер, то оно обрело таковой и по отношению ко всем классам общества.

По меньшей мере один из этих классов отныне составлял рыцарству некое подобие конкуренции — имеется в виду городская деловая буржуазия, смешанная с подневольными министериалами, подъем которых становится очевидным на заре XII в. Само рыцарство нуждалось в реорганизации и в создании широкомасштабной системы обмена и связей, сами его рыцарские достоинства получили свою цену, поскольку рыцари часто становились кем-то вроде наемников (soudoyers). Случайно ли соборы с 1130 г. трактовали их турниры как «мерзкие торжища»? Тем не менее многие из рыцарей были или называли себя «бедными», алчными до княжеских щедрот; есть ощущение, что этот класс начал утрачивать стабильность и что не всем было так уж просто получить доступ к блеску княжеских дворов.

Однако в XII в. этот блеск вылился в невиданную роскошь благодаря укреплению власти князей и финансированию, которое обеспечивал ей подъем города и деревни. И с тех пор дворы стали источниками новшеств — распространителями куртуазных любовных игр, усиливших роль благородных женщин, уже заметную и раньше, а также игровых вариаций на тему окружающего христианства, таких как поиски Грааля.

В этом смысле класс рыцарей еще ждали отдельные прекрасные дни — по милости короля, князя и даже Церкви, заведомо относившейся к этому классу более снисходительно, чем к другим. История развития государства — это в то же время история препон, какие оно ставило для социальной трансформации, и первым этапом этой истории был второй феодальный век, в течение которого знать получала щедроты и привилегии, компенсирующие ей некоторую утрату могущества (как и конец монополии на управление).

Классическое рыцарство с его турнирами и празднествами, с его литературой было в большей степени выдуманным и искусственным сословием, чем «проторыцарство» раннего Средневековья: те, кто его выдумывал, пускали пыль в глаза часто затем, чтобы скрыть неслыханные разочарования класса рыцарей или совершаемые исподволь (со времен Иоанна Солсберийского) усилия сделать их людьми военными в строгом смысле слова, поставить на службу государству. Однако рыцарство еще долго будет выполнять вполне реальную социальную функцию. Ведь это был стиль жизни, завораживавший семейства нуворишей, и те продлевали существование рыцарства, всеми силами стремясь войти в его состав. Это было еще и олицетворение настоящих воинов, принципы поведения которых еще долго будут (пусть наполовину, не целиком) принципами ведения войн, даже христианских и национальных. В этом смысле XII в. знаменует и возникновение отдельных длительных тенденций в военном деле — тяги, к зрелищности (с периодическими обновлениями зрелища) и в то же время неизменного стремления приукрашивать войну в эстетическое и моральном отношениях. Даже рискуя сделать ее слишком привлекательной для «христианской цивилизации» Запада.

Париж, 18 декабря 2006 г.