Читать книгу - "Повседневная жизнь Тайной канцелярии - Елена Никулина"

Бирон оказался в 700 километрах от Тобольска в затерянном в тайге поселке с полуразвалившейся крепостью и четырьмя десятками домов обывателей. Семейство поместили в «остроге высоком с крепкими палисадами» вместе с не отличавшейся воспитанностью и едва ли довольной «командировкой» охраной, которой приходилось терпеть нужду и тяготы вместе с поднадзорными. Жизнь ссыльных сопровождали лязг оружия, топот и разговоры солдат, сырость, дым из плохо сложенных печей, теснота (дом-крепость был обнесен тыном так, что между внешней изгородью и стеной оставалась всего сажень). Слабым утешением служило то, что Бирон был не первым, отбывавшим здесь ссылку – за 140 лет до того в этом месте томились сосланные по приказу Бориса Годунова братья Иван и Василий Романовы, чей племянник Михаил Федорович в 1613 году взошел на российский престол.

По воспоминаниям стариков, записанным декабристом А. Ф. Бриггеном, герцог ездил на охоту («за пристойным честным присмотром») на собственных лошадях; по улицам ходил «в бархатном зеленом полукафтанье, подбитом и опушенном соболями», и «держался весьма гордо, так что местный воевода, встречаясь с ним на улице, разговаривал, сняв шапку, а в доме его не решался сесть без приглашения». Но архитектурных дарований Миниха Бирон не оценил и, как рассказывали пелымские старожилы в 30-е годы XIX века, дважды пытался от огорчения поджечь свою тюрьму.^[783]

Но на счастье герцога и его семейства, пелымская ссылка оказалась кратковременной – по распоряжению взошедшей на престол Елизаветы их перевели в «европейский» Ярославль. 27 февраля 1742 года те же гвардейцы снова повезли Бирона с семьей обратно. В Казани произошла неожиданная встреча: возвращавшийся из-за Урала Бирон увидел Миниха – фельдмаршала конвоировали в тот самый Пелым, который не так давно он избрал местом ссылки для герцога. Вельможи узнали друг друга, молча раскланялись и разъехались – им было суждено вновь увидеться через 20 лет в Петербурге при дворе Петра III.

Условия содержания других ссыльных были намного более суровыми. Графа Санти в Усть-Вилюйске стерегли восемь солдат, которые по условиям существования мало отличались от ссыльных. «А живем мы, он, Сантий, я и караульные солдаты, в самом пустынном крае, а жилья и строения никакого там нет, кроме одной холодной юрты, да и та ветхая, а находимся с ним, Сантием, во бесконечной нужде, печки у нас нет и в зимнее холодное время еле-еле остаемся живы; от жестокого холода хлебов негде печь, а без печеного хлеба претерпеваем великий голод, и кормим мы Сантия и сами едим болтушку, разводим муку на воде, отчего все солдаты больны и содержать караул некем. А колодник Сантий весьма дряхл и всегда в болезни находится, так что с места не встает и ходить не может», – докладывал начальник караула якутскому воеводе.

Бывший кабинет-министр Михаил Головкин проводил год за годом в Колымском остроге, «выходя из дома не иначе как в сопровождении двух конвойных с ружьями, споря с местными казаками за рыболовные межи в Колыме и ежевоскресно являясь в приходскую церковь, где раз в год он был обязан, выпрямясь и скрестив руки, выслушивать какую-то бумагу, а за ней увещевание священника». Он продержался на Колыме 14 лет во многом благодаря заботам жены Екатерины Ивановны, в девичестве Ромодановской – дочери последнего начальника Преображенского приказа.

Даже в относительно приличных условиях ссылку выдерживали не все – годы и лишения свели в могилу неуемного Александра Даниловича Меншикова. Его дом через несколько лет стал тюрьмой для семейства Долгоруковых; караул охранял не только крыльцо, но и весь периметр ограды, за которую заключенным было запрещено выходить. Коменданту строго указывалось соблюдать условия содержания и не допускать поблажек: рацион питания не должен был выходить за пределы рубля на человека в день (это ограничение постоянно нарушалось – очевидно, благодаря взяткам). Единственной привилегией знатных заключенных оставалось право принимать гостей.

Вслед за ними сидельцем Березовского острога стал Андрей Иванович Остерман. Бывший вице-канцлер и генерал-адмирал прибыл в сопровождении жены, трех лакеев, повара и двух горничных; позднее к этому «штату» добавился еще пастор с жалованьем в 150 рублей для духовного наставления опальных. Земные же их потребности были ограничены: Остерману и его жене полагалось по рублю в день, разрешалось выходить только в церковь; инструкция поручику Дорофею Космачеву требовала содержать ссыльных «под крепким и осторожным караулом», не давать бумаги и чернил и «не позволять им ни с кем видеться». Дворне выдавали по 10 копеек, но с правом выходить раз в день для закупок. Острожный досуг прежде вечно занятого министра состоял в чтении Библии и редких писем от детей, оставленных на службе, хотя и переведенных из гвардии в армейские полки. Несколько лет в столицу отправлялись ежемесячные доношения охраны о состоянии подопечных, пока поручик Космачев не доложил: «Сего мая 5 дня состоящий у меня под караулом бывший граф Андрей Остерман заболел грудью и голову обносит обморок, а сего ж мая 22 дня 1747 года пополудни в четвертом часу волею Божию умре».^[784] «Душа» Кабинета министров Остерман, как и многие другие жертвы «дворских бурь», скончался в ссылке, несмотря на заботы последовавшей за ним жены Марфы Ивановны – представительницы боярского рода Стрешневых.

Кстати, путешествие жен за ссыльными мужьями в Сибирь в те времена не воспринималось как подвиг – во-первых, потому, что при Петре I или Анне Иоанновне их, не спрашивая согласия, просто отправляли вместе с мужьями, а во-вторых, в тогдашнем, еще во многом традиционном обществе разделение участи супруга воспринималось как норма. Тем более никто не спрашивал мнения крепостных, отсылаемых на край света вместе с господами. Проблемы здесь возникали у иноземцев. Так, у сосланного зятя Бирона, генерала Бисмарка, вышел конфликт с его вольнонаемными немецкими служителями: в отличие от русских крепостных, они ехать далее Москвы «не похотели». Брат фаворита, гвардии подполковник Густав Бирон, ошеломленный переворотом, навсегда оторвавшим его от полковых «экзерциций», получил еще один удар от своей только что обрученной невесты: помолвка была расторгнута, так как фрейлина Якобина Менгден не пожелала покидать двор ради опального суженого.

Последним узником Березова стал прусский шпион Гонтковский, а в начале XIX века тамошняя тюрьма и вовсе сгорела.

Благодаря поступавшим в Тайную канцелярию рапортам охраны мы можем судить о жизни ссыльных – но только именитых «бывших» министров, графов, князей, генералов. Судьбой менее важных преступников и лиц «подлого звания» сыскное ведомство не интересовалось; в их делах нет никаких сведений о сибирских скитаниях, а мемуары подобная публика в XVIII столетии не писала. Редкие свидетельства подобного рода относятся уже к концу столетия и оставлены людьми просвещенными – к примеру, уже упомянутым немецким писателем и драматургом Августом Коцебу. Оказавшись за Уралом, сочинитель обнаружил, что и в страшной Сибири можно жить с относительным комфортом. Он сумел приискать приличную квартиру и подивился дешевизне продуктов: в Кургане фунт хлеба стоил полкопейки, курица – полторы, а пара рябчиков – 3 копейки; правда, привозные товары были дороги: фунт сахара обходился уже в рубль, кофе – в полтора рубля, а стопа писчей бумаги – в целых 7 рублей. Сочинитель нашел себе европейского (хотя и вороватого) слугу-итальянца и проводил время в чтении, охоте, карточной игре и изучении русского языка – и притом был приятно удивлен наличием «общественного сострадания» к ссыльным.^[785] Правда, известный литератор не числился опасным преступником (был сослан только «под надзор»), находился под покровительством самого губернатора да и пробыл в Сибири всего несколько месяцев, имея возможность пользоваться собственными средствами.