Читать книгу - "Фронда - Константин Кеворкян"

– …ни одна моя работа не принимается. Что бы я ни сделал, отвергается. У меня отобрали мастерскую, все работы, бывшие там, вышвырнули во двор, в снег, а некоторые изуродовали. Вот, посмотрите на этот фотоснимок… Мое искусство стало неприемлемым и нежелательным. Что прикажете делать?

…Мы помолчали.

– Эрнст Иосифович, – сказал я, – вы человек популярный. Ваш отъезд из нашей страны будет, несомненно, замечен и у нас, и за рубежом. Там на вас набросятся репортеры. Как вы им объясните свою эмиграцию?

– Я скажу, что уехал из СССР не по политическим, а по творческим причинам… Можете не сомневаться, что ни единого враждебного слова против Советской страны я не произнесу» (107).

Но так поступали единицы. Большинство, оказавшись на Западе, вразнос критиковали свою Родину, становились ярыми помощниками оппонентов СССР в «холодной войне». Сначала изредка, а потом все чаще и чаще, волны противостояния сторонников народного сталинизма и либеральной интеллигенции стали выплескиваться на Запад и получать мировой резонанс. Во многом именно свидетельства бывших советских граждан о жизни в СССР способствовали разрушению модного европейского мифа о социализме как «будущем человечества». Пройдет некоторое время, прежде чем будет осознано значение, которое сыграл А. Солженицын и его «Архипелага ГУЛАГ» в изменении мирового общественного мнения по отношению к Советскому Союзу, но и сейчас можно утверждать, что это значение огромно. Процесс разрядки международной напряженности стал оцениваться сугубо критически, поведение СССР в третьем мире снова рассматривалось как реальная угроза Западу. Левый радикализм 1960-х – начала 1970-х годов ушел в историческую тень.

В качестве альтернативы социализму и классовой доктрине западные либералы подхватили учение об общечеловеческих ценностях. То есть ценностях, присущих всему человеческому роду, иначе говоря, записанных в биологических стpуктуpах. Из чего, разумеется, следуют логические выводы. Классик американской политологии Дж. Бургес в «Основах политической науки», впервые изданной в 1917 году и с тех пор многократно переизданной, прямо говорил: «Греки и славяне продемонстрировали низкий уровень политической способности» и поэтому «совершено необходимо, чтобы политическая организация… греческой и славянской наций была бы взята на себя иноземной политической силой» (108). То есть мы, и это признается нашей «передовой» интеллигенцией, не вполне «общечеловеки», нам нужно еще много учиться – под иностранным руководством.

Риторика об «универсальных» человеческих ценностях вполне могла трогать доброе сердце академика А. Сахарова, который, наряду с поддержкой доморощенных диссидентов, подписывал и обращение к президенту США Никсону с просьбой «сохранить жизнь Анджелы Дэвис и дать ей возможность продолжать научную работу». Но болтовня отечественных интеллектуалов абсолютно не смущала рядовых солдат «холодной войны», спокойно убивавших тех, кто разделял антизападные убеждения – будь-то миллионы вьетнамцев или «всего» девять сотен членов просоветской секты Джима Джонса, уничтоженных в 1978 году в Гвиане некими злоумышленниками^[159]. Но даже потоки крови не могли отрезвить отечественных интеллигентов, которые за трагедией реальных людей усматривали всего лишь происки советской пропаганды и упорно культивировать мысль, что те, кто в своей жизни, убеждениях, искусстве ориентируется на Запад – исключительно позитивные деятели.

«Железный занавес» стал для советской интеллигенции «красной тряпкой», одним из самых ненавистных символов режима, наглядным примером убожества, от которого хочется бежать, куда глядят глаза. «Жить бы мне в такой стране, / Чтобы ей гордиться./ Только мне в большом говне / Довелось родиться…» – стихотворит Э. Рязанов (109). Весьма патриотично.

Мечта о свободе передвижения по миру, о путешествиях, о «Париже» становится идей фикс. Мы насильно отделены, «они» – не мы, «они» – томительная загадка свободы. Герой Ерофеева рассуждает о свободе передвижения: «…какие еще границы?! Граница нужна для того, чтобы не перепутать нации… Хочешь ты, например, остановиться в Эболи – пожалуйста, останавливайся в Эболи. Хочешь идти в Каноссу – никто тебе не мешает, иди в Каноссу. Хочешь перейти Рубикон – переходи». Несбыточная мечта писателя сыпется солью на раны читателя. Человек, побывавший «там», автоматически приобретал особый лоск и значение. «Когда мы вернулись в Москву, по телевизору как раз показывали Порто, и я увидела то место, где я стояла. И знала больше, чем мои знакомые. Чувство очень приятное…», – вспоминает актриса Л. Смирнова (110). А чувство значимости много определяет в поведении человека и ради его удовлетворения он многим готов пожертвовать.

Самовластье идиотов решало не только вопросы творческих командировок или туристических поездок, но даже вопросы жизни и смерти, например, срочных медицинских операций. Возможно, волюнтаризму мелких партийных сошек мы обязаны и безвременной смертью В. Ерофеева. Во всяком случае, лично он был именно такого мнения: «Меня пригласили из Парижского университета на филологический факультет, и одновременно с этим было приглашения от главного хирурга-онколога Сорбонны… И вот тут стали почему-то заниматься моей трудовой книжкой. Ну, зачем им моя трудовая книжка, когда нужно отпустить человека по делу? А тем более, когда зовет главный хирург Сорбонны – он ведь зовет вовсе не в шутку, кажется, можно было понять. И они копались, копались – май, июнь, июль, август 1986 года – и наконец, объявили, что в 63 году у меня был четырехмесячный перерыв в работе, поэтому выпустить во Францию не имеют никакой возможности. Я обалдел. Шла бы речь о какой-нибудь туристической поездке – но ссылаться на перерыв в работе двадцатитрехлетней давности, когда человек нуждается в онкологической помощи… Умру, но никогда не пойму этих скотов» (111). И умер. Это подонское отношение к гражданам собственной страны до сих пор не может простить режиму интеллигенция. И я, в числе прочих.