Читать книгу - "«Мое утраченное счастье…» Воспоминания, дневники - Владимир Костицын"

В Париже встретился со своей семьей, разоренной и убежавшей от гитлеризма из Германии. Пришлось подумать о заработке, и тут оксфордский язык пришел ему на помощь. Он получил место преподавателя английского языка в частной американской средней школе в Париже и, кроме того, стал давать много уроков. Тариф его был высокий, но… возможности работать в Сорбонне уже не имел, продолжая все-таки надеяться, что какое-либо улучшение в общем положении даст ему возможность вернуться к философии. Вместо этого, несколькими неделями позже, чем мы, он оказался в Compiègne. Пуриц сразу вступил в нашу организацию и оказался весьма полезным и деятельным ее членом. Помимо групповых уроков английского языка, он читал лекции об Англии и английских университетах, о Геттингене, о германской и английской философии. Читал очень хорошо, и его преподавание было несравненно более высокого качества, чем испанский язык с литературой профессора Bataillon^[887].

Обстановка, после переселения, испытала некоторые изменения: [стоявший] во главе русской части лагеря Финкельштейн, оставшийся старшим по еврейским баракам, был замещен де-Корве-Охрименко, гестапистом и весьма сложным прохвостом. Именно ему приписывали составление списка русских, подлежащих аресту. По какой причине он сам попал в этот список, непонятно. Немецкая ориентация его была широко известна в русской колонии. Его постоянно видели с немецкими офицерами из Gestapo, и в лагерь к нему постоянно приезжали гестаписты из Парижа.

Но странная вещь! Немецкие лагерные офицеры с гораздо большей охотой имели дело с Одинцом. Капитан Weigele, впоследствии прославившийся как один из самых жестоких мучителей в лагерях смерти в Германии и Польше, каждый день приходил дружески разговаривать с Одинцом. И Одинец с тонкой улыбочкой поговаривал: «Теперь я понимаю секрет влияния Распутина. Чтобы иметь влияние, вовсе не нужно занимать какую-либо должность, достаточно быть умным человеком».

Краснолицый Коган, агент по делам печати, хорошо знавший Одинца, говорил о нем так: «Димитрий Михайлович не может жить вдали от начальства, каково бы оно ни было. Он непременно пойдет разговаривать, хлопотать, обхаживать, и все умно, тонко, как будто с достоинством, как будто с некоторой критикой и вместе с тем с восхищением. Куда он только не шатался: по министерствам, в Префектуру, в советское посольство, к оккупационным властям».

Я: Но о чем же он хлопочет?

Коган: Обо многом и всегда что-нибудь выхлопатывает.

Я: Для русских учреждений?

Коган: Ну, положим, не только для русских учреждений.

Одинец со мной всегда был очень любезен и часто во время прогулок рассказывал мне, что, собственно говоря, он всегда был марксистом. «Даже когда вы были народным социалистом?», — спросил я его. Он метнул на меня искоса взгляд и ничего не ответил. Курьезно было то, что зубры, считавшие врагами Филоненко, меня и других патриотов, были с Одинцом в великолепнейших отношениях. Он был членом лагерного комитета вместе с де Корве и графом Игнатьевым; его определенно считали своим. Мы же все более и более считали его чужим и теряли к нему доверие.

Огромная французская библиотека, остававшаяся в этой части лагеря, доставляла много пользы и удовольствия. К сожалению, длилось это не долго. Библиотека принадлежала казармам, где мы находились, и правительство Vichy попросило немцев вернуть ее для «армии перемирия» (armée de l’armistice)^[888], и немцы согласились. Библиотека уехала, за исключением очень немногих книг, находившихся в чтении и не возвращенных. Мы тогда обратились через наших жен к различным организациям, и кое-что нам было прислано.

Я уже говорил, что большинство представителей старых фамилий оказалось изменниками, однако среди них имелись белые вороны. Кривошеин познакомил меня с графом Бобринским, который, как и он, был масоном. Бобринский оказался очень приятным скромным человеком, советским патриотом, но просьба, с которой он обратился, меня удивила. Бобринский пожелал прочитать несколько лекций о радиоактивности. На мой вопрос, физик ли он, я получил ответ, что — правовед.

Мой взгляд сразу показал ему все сомнения, потому что он покраснел и разъяснил: «Видите ли, тут в изгнании все мы работаем не по специальности. Уже много лет я служу в крупной частной фирме, производящей радиоактивные вещества и аппаратуру, и работаю на производстве, а не в канцелярии. За эти годы мне пришлось очень много читать и постоянно копаться в специальных книгах. Таким образом я приобрел некоторые знания и большой опыт. Может быть, вы согласились бы дать мне возможность поделиться этим с другими?» Я согласился, и он прочитал несколько недурных лекций, которые содержали, наряду с банальными вещами, много интересных указаний, которых в книгах действительно не найдешь^[889].

В твоей книжечке я нахожу поездки в Compiègne 1 июля, 6 июля, 13 июля, 15 июля… По твоим же записям, первое свидание мы имели 1 августа, незаконные свидания — после первого официального. Правда, мы имели (далеко не всегда) ресурс видеть друг друга издали, поднимаясь (с нашей стороны) на платформу писсуара. В нескольких десятках метров на улице была видна родная фигурка, которая делала знаки и напрягала голосок, чтобы развеселить, ободрить. Я не очень любил наши свидания. Я всегда боялся за тебя.

Обыкновенно сейчас же появлялись немецкие солдаты, которые с невероятной грубостью отгоняли вас; арест всегда был возможен, и что мог бы я поделать? У меня и так кровь кипела, когда видел немца, кричавшего вам грубые и оскорбительные вещи, а ты отходила медленно-медленно, чтобы продлить эти короткие моменты все-таки счастья. Я помню тебя в обществе то матери Левушки, то жены Одинца, то жены Чахотина. Черт лица нельзя было различить, слов нельзя было расслышать, но родное распознавалось сразу. Несколько раз мы попадались немецким офицерам, обходившим лагерь, но они не делали замечаний. Зато внутренняя зубровская русская полиция с желтыми повязками проявляла усердие; об этом я еще буду говорить.

Среди симпатичных людей того времени нужно упомянуть Тихона Александровича Аметистова, секретаря митрополита Евлогия. Это был своеобразнейший человек, ухитрившийся совместить два трудно совместимых диплома: семинарист по образованию, он окончил Духовную академию, а затем… пошел на военную службу, стал офицером и даже полковником генерального штаба (другая академия — военная!). В лагере был искренним патриотом. Сколько раз, прогуливаясь вокруг бараков, мы обсуждали с ним военное положение по немецким газетам. Голова его в этом отношении отличалась от голов Голеевского (особенно Голеевского) и Филоненко гораздо большей ясностью. Логика у него была более строгая; политические предпосылки, которые сквозили у Голеевского и мешали ему в оценке событий, у Аметистова отсутствовали. Вместе с тем это был человек открытый и не хитрящий. Я очень пожалел о нем, когда, будучи выпущен немцами, он через несколько месяцев умер^[890].