Читать книгу - "Лишённые родины - Екатерина Глаголева"

Теперь Огинский всё вспомнил. Он в Риме, в доме своей кузины Эльжбеты Радзивилл, урожденной Ходкевич. Они с Колыско выехали вдвоем из Венеции четвертого ноября, с английскими паспортами, направляясь в Неаполь, чтобы сесть там на корабль и к концу года быть в Константинополе. Равенна, Анкона, Лоретта, Витербо… В Рим он приехал уже больным.

Колыско осторожно заглянул в дверь.

— Ну? Как ты себя чувствуешь? — спросил он по-польски.

— Уже лучше, — ответил Михал, попытавшись улыбнуться. — Наверное, через пару дней… через неделю сможем двинуться дальше.

Колыско нахмурился.

— Не так всё просто. Для въезда в Неаполь нужно специальное разрешение сэра Актона, а он их выдает только по рекомендации римского правительства или иностранных послов.

Огинский сел на постели и закусил губу, размышляя.

Сэр Джон Актон появился в Неаполе пятнадцать лет тому назад, чтобы заняться реорганизацией флота. Блестящие успехи на этом поприще способствовали его быстрому возвышению: из главнокомандующего всеми вооруженными силами Неаполитанского королевства он стал министром финансов, а затем и премьер-министром королевы Марии Каролины — сестры казненной якобинцами Марии-Антуанетты. Ее супруг Фердинанд IV был только рад предоставить им все дела правления королевством, наскучившие ему еще в детстве, чтобы безраздельно предаться единственной страсти — охоте: на птиц, зверей и хорошеньких женщин. Неверность жены, казалось, не была ему досадна, зато она возмущала неаполитанцев. Но пикнуть они не смели: в октябре прошлого года, как раз во время разгрома Костюшко под Мацеёвицами, в Неаполе разгромили якобинский клуб «Республика или смерть», повесив троих его руководителей. Актон ни за что не должен узнать о том, что они поляки. Для него они — англичане, его соотечественники. Министру приходится считаться с английским послом в Неаполе Уильямом Гамильтоном. Значит, надо задействовать связи с Англией.

Михал попросил Колыско позвать к нему Эльжбету, но тотчас передумал, вспомнив слова доктора о том, что его болезнь — не обычная простуда. Вдруг она заразна? А у Эльжбе-ты двое маленьких детей… Он представил себе свою милую горбунью-кузину с теплыми карими глазами и обезоруживающей доброй улыбкой. Лучше он напишет ей записку.

Эльжбета обратилась к принцу Георгу, старшему сыну английского короля, прося рекомендации для своего родственника, фамилию которого она уточнять не стала. Принц, занятый личными проблемами, всё же уважил ее просьбу, и через три дня Огинский и Колыско получили все необходимые документы. Не время болеть. Вперед, в Неаполь!

***

Двадцать пятое ноября. День ее именин. Годовщина его коронации.

Утром Понятовский уехал верхом к Неману и больше часа гулял по берегу, бездумно, бесцельно, глядя на полинявшую медь деревьев, отражающуюся в ровном зеркале воды. Потом вдруг почувствовал усталость и вернулся назад уже в карете. Когда она остановилась у крыльца, по ступенькам сошел Цицианов. Генерал-губернатор Литовский, Эстляндский, Виленский и Курляндский просит его величество прибыть в его резиденцию, как только ему будет угодно. Станислав Август велел немедленно ехать, даже не стал переодеваться. Лучше покончить с этим поскорее.

Репнин занимал бывший дворец Тизенгауза. Хотя «дворец» было слишком громким названием для этого большого усадебного дома с двумя фасадами, мезонином и покатой крышей, утыканной печными трубами. Князь Николай Васильевич при всем параде ожидал короля в гостиной. Он сильно постарел и словно съежился; в нем мало что осталось от того, прежнего Репнина — гордого и запальчивого; теперь это был скромный, тихий человек, полностью покорившийся судьбе. Увидев Понятовского в дверях, он сделал несколько шагов ему навстречу и поклонился.

На столе лежал акт отречения. «Я, Станислав Август, милостию Божией король Польский и великий князь Литовский…» Понятовский наскоро пробежал текст глазами и поставил свою подпись. Не всё ли теперь равно. Он передаст Екатерине то, что она и так уже у него забрала. Польская корона не удержалась на его голове.

Зато он больше никому ничего не должен. Русское правительство оплатит все его долги — три миллиона злотых. Он останется жить здесь, в Гродно. В конце концов, Новый замок всё еще принадлежит ему, и Понемунь, и Августово за Неманом. В жизни частного лица есть свои положительные стороны. Пожалуй, она даже много предпочтительнее королевской. Он будет охотиться на Собачьей горке, читать, писать свои мемуары… О да, ему есть о чем порассказать… Эльжбета хочет съездить в Варшаву — посмотреть, как устроилась Изабелла после свадьбы. Он не поедет. Рана слишком свежа.

…Через две недели после отречения Понятовского Цицианов покинул Гродно: его миссия здесь была выполнена, более важные дела призывали его к себе. Грузинский царь Ираклий II отказался разорвать союз с Россией по требованию Ага-Магомет-хана, и в августе персы пошли на него войной. До последнего момента дожидаясь помощи из России, которая так и не пришла, Ираклий смог собрать всего пять тысяч воинов, и даже вместе с двумя тысячами имеретинцев, которых привел Соломон П, ему было не выстоять против тридцати пяти тысяч персов. Тем не менее грузины целых два дня сражались в горах у Крцаниси, подобно спартанцам Леонида у Фермопил, пытаясь не пустить врага в Тифлис. Из храбрых воинов уцелело только полторы сотни человек, а из шестидесяти тысяч жителей Тифлиса, который персы грабили пять дней, — не более пяти с половиной тысяч; остальных убили или угнали в плен. Россия же решила отомстить за своего верного союзника: в ноябре граф Гудович отправил в Грузию батальон гренадеров, батальон егерей и тридцать казаков; Цицианов тоже получил назначение на Кавказ. Он продал недавно пожалованные ему имения в Белой Руси, расплатился с кредиторами, а то, что осталось, раздал своим братьям, ведь он бездетен и не женат.

***

Николай Зубов отправился в Стрельну в придворной «георгиевской» карете на восемь лошадей, вместе с Исленьевым и Арсеньевым, — встречать тестя. Стоял трескучий мороз, генералы кутались в медвежьи шубы. При виде Суворова, вышедшего на крыльцо, Зубов лишился дара речи. На фельдмаршале был мундир, присланный от государыни еще в Варшаву, — со всеми звездами. И более ничего. Шляпу он держал в руках, а перчаток не носил никогда. Переглянувшись, встречающие тоже сняли шубы, сбросив их на руки адъютантам, и сняли шляпы.

Суворов внутренне хохотал. В начале этого года он уже проделал подобную штуку в Варшаве. Каре застыло на плац-параде; фельдмаршал вышел на середину в белом канифасном камзоле и начал речь. Он говорил, говорил, говорил — два часа кряду, нарочно. И лишь увидев белые пятна на щеках солдат, сжалился и распустил окоченевшие полки. Все генералы и офицеры схватили тогда жестокую простуду, один Суворов остался невредим и смеялся от души, слыша громкий кашель во всех горницах, — эта музыка его веселила.

Одно из окошек восьмиместной кареты было опущено и сейчас. Зубов чувствовал, как у него сводит челюсти от холода. Двадцать три версты до Петербурга проделали в полнейшем молчании, и только когда прибыли в Зимний, Зубов, поднявшись по маленькой лестнице вслед за необычайно подвижным для своих лет гостем, бросил на ходу адъютанту Суворова: «Ну, твой молодец нас всех заморозил!»