Читать книгу - "Константин Леонтьев - Ольга Волкогонова"

Умирал Константин Николаевич от воспаления легких. «Странное дело! — вспоминал Александров. — На Константина Николаевича, всегда очень осторожного и предусмотрительного, нашло на этот раз какое-то непонятное затмение, и он поставил свой письменный стол так, что кресло пред ним пришлось довольно близко к окну. Никого из домашних его с ним еще не было. Он жил совершенно один с недавно им нанятым в Посаде слугой, и вот, сидя однажды за работой за письменным столом на своем кресле близ окна, в жарко натопленной комнате, он (удивительная для него неосторожность!) почувствовал, что ему очень жарко, снял с себя свою обычную суконную поддевку — и остался одетым очень легко. Следствием было воспаление легких…» ^[861]

Леонтьева, пока он находился в сознании и мог говорить, навешали студенты Духовной академии, был и ректор, архимандрит Антоний (Храповицкий)^[862]. Константин Николаевич с ними разговаривал еще свободно, хотя и не поднимался с постели. Владыка Антоний вспоминал, что до своего визита относился к Леонтьеву с предубеждением, — некоторые статьи Константина Николаевича (критиковавшего любимого Антонием Достоевского, например) заставили его подумать, что автор слишком раздражителен и самолюбив. «Оказалось совершенно иное, — писал Антоний. — Больной говорил много и очень умно, но в высшей степени скромно, как говорят простые монахи пред настоятелями… Прямо, открыто, но без настойчивости и с постоянною готовностью выслушать и принять опровержение своих мыслей. Уже один этот тон речи Константина Николаевича показал мне, что я в нем ошибался. Правда, он уже был монах, но только для себя и для старца; я был архимандрит и ректор академии, но — двадцативоеьмилетний…» Не случайно свои воспоминания о Леонтьеве, написанные по просьбе друзей Константина Николаевича для сборника его памяти, он назвал «Искренняя душа».

Иеромонах Варавва, духовник Гефсиманского скита Лавры, исповедал и причастил Константина Николаевича. Но о смерти Леонтьев еще не думал — он привык болеть. Более того, когда отец Трифон завел разговор о том, что смерть может прийти в любую минуту, больной был крайне недоволен: что-то в Константине Николаевиче оставалось от молодого консула, которому претила мысль о смерти… Ухаживали за ним слуга Егор и отец Трифон, вскоре и Варя приехала. Испугавшись состояния Константина Николаевича, она тут же вызвала доктора из Москвы, но тот констатировал безнадежность состояния больного. Отец Трифон послал друзьям Константина Николаевича (Александрову, Чуфрину и др.) телеграмму: «Леонтьев умирает».

Последние часы жизни Константина Николаевича Леонтьева были описаны потом в газете «Гражданин»: «Начался почти беспрерывный бред, продолжавшийся всю ночь на 12-е ноября. Видно было, что страдания нестерпимы. Стоны резко раздавались всю ночь. — „Батюшка! Батюшки! Господи! Ох, Боже мой!“ вырывалось у него. Время от времени больной и теперь все-таки приходил как будто в сознание, иногда вскакивал, или вдруг перевертывался на другой бок, иногда очень быстро сам брал стакан со стола и глотал приготовленное питье. К утру он совершенно впал в беспамятство…»^[863]

Утром 12 ноября священник Сергий Веригин (студент академии) больного соборовал. Через несколько минут после таинства Константина Николаевича не стало. Около него до последней минуты оставались Варя, слуга Егор, отец Трифон, Чуфрин, отец Сергий Веригин. Александров с женой вошел в комнату только в последние мгновения жизни своего наставника. «Мне пришлось присутствовать лишь при последнем вздохе его», — вспоминал он.

Варя, не отходившая от постели Константина Николаевича всю ночь, рассказала, что, мечась в жару, в полусознании, в полубреду, Леонтьев то и дело повторял: «Еще поборемся!», потом сразу: «Нет, надо покориться!». И опять: «Еще поборемся!», и снова: «Надо покориться…» Видимо, до последнего в его душе шла борьба героя и монаха, а кто из них победил — мы уже никогда не узнаем.

Глаза Константину Николаевичу закрыла Варя, Александров вызвал полицию — как и положено. Сложили и опечатали бумаги. «Денег у покойного не оказалось. Как-то явились первые 50 рублей, которые были предложены на первые расходы, и первые нужды с помощью их были удовлетворены», — вспоминали очевидцы. В четверг, 14 ноября, в пять часов вечера тело Константина Николаевича было перенесено из гостиницы в церковь Убежища. Погребальную литургию и чин отпевания совершали архимандрит Антоний, отец Трифон, несколько иеромонахов. Лежал Леонтьев в гробу в подряснике, но поминался не как монах Климент, а как «болярин Константин»… Даже тут леонтьевский fatum дал о себе знать: Константин Николаевич 20 лет шел к монашеству, ради этого принес в жертву свою жизнь, но и в поминальной молитве его монахом не признали…

Для многих эта смерть стала большой потерей. Розанов, раскрыв «Московские ведомости» с извещением о смерти Константина Николаевича Леонтьева, горько зарыдал. Тихомиров, узнав 12 ноября о кончине своего друга и единомышленника, записал в дневнике: «У меня еще не умирало человека так близкого мне не внешне, а по моей привязанности к нему. Судьба! Мне должно быть одиноким, по-видимому. Он мне был еще очень нужен. Только на днях предложил учить меня, быть моим катехизатором. И вот, — умер… Меня эта смерть гнетет. Так и хочется написать ему: „Константин Николаевич, неужели вы серьезно таки умерли?..“ Тоска ужасная. Где он теперь? Проходит ли „области воздушные“, где сторожат проход „лица угрюмые и мрачные“. Господи, помоги. И мне помоги»^[864]. Губастов на похороны приехать не смог — он был в Петербурге; о смерти Леонтьева ему сообщил князь Голицын. Вместе они и заказали панихиду по почившему другу…

Похоронили Константина Николаевича Леонтьева в Черниговско-Гефсиманском скиту Троице-Сергиевой Лавры, рядом с храмом Черниговской Божией Матери. Над могилой поставили сначала простой крест, а спустя два года — небольшую чугунную часовенку с лампадкой. Но fatum и здесь не оставил Леонтьева: в советское время надгробие было разбито, могила заросла травой и, казалось, была потеряна уже навсегда…