Читать книгу - "Наполеон III. Триумф и трагедия - Алексей Бабина"

«В декабре, — пишет Кинглейк, — серебряная звезда в торжественной обстановке отправилась в путь. Для ее сопровождения несколько представителей мусульманской знати прибыли в Яффу, а остальные присоединились к процессии по пути в Иерусалим. В среду, 22-го числа того же месяца, католический патриарх в ходе пышной церемонии поместил звезду в вифлеемскую базилику, и одновременно с этим католики получили ключ от главного входа в этот храм и ключи от Святых яслей»^[1198].

Передача христианских святынь католикам была с восторгом встречена во Франции и в других католических европейских странах. Газеты восторженно расписывали восстановление исторической справедливости и торжество «истинного христианства» над «схизматиками».

Вместе с тем наиболее дальновидные политики восприняли новости о решениях турецкого правительства в пользу католиков как промежуточный этап к более серьезному противостоянию между Россией и Францией. Неожиданно спор о Святых местах стал перерастать в серьезную международную проблему и грозил вылиться в настоящее столкновение между державами.

Первыми забили тревогу британцы. Они хорошо помнили визит Николая I в Англию в 1844 году и откровенные предложения российского монарха о совместном разделе наследия «больного человека Европы»^[1199], то есть Османской империи, поэтому в Лондоне были хорошо осведомлены об амбициях России. Британские политики справедливо полагали, что турецкий реверанс в пользу католиков (и, соответственно, Франции) был лишь начальным эпизодом предстоящей большой схватки. В этой связи правительство Великобритании обратилось к французскому послу Валевскому с просьбой прояснить суть проблемы, касавшейся Святых мест^[1200], и проинструктировало своего посла в Париже Коули о британских намерениях содействовать урегулированию Восточного вопроса мирным путем.

Тем временем обозначившаяся позиция Турции была встречена в Петербурге с нескрываемой злобой и недовольством. Речь шла об «оскорблении», нанесенном Османской империей. Выяснение отношений на уровне дипломатии неумолимо стало подкрепляться военными аргументами — к границе Молдавии и Валахии начали стягиваться российские войска.

Российская дипломатия, по мнению историка Олега Анисимова, решила применить в разговоре с Турцией тот же метод, что использовали французы осенью 1852 года. «Именно страх бросил ее в руки Франции, равным образом именно страх должен будет вернуть ее обратно к нам», — писал Нессельроде 20 декабря 1852 года.

«Немногим ранее, в докладе от 13 декабря, — продолжает Анисимов, — канцлер предложил направить в Турцию чрезвычайное посольство, от результатов визита которого зависело бы, будут ли русско-турецкие осложнения урегулированы мирно или же придется прибегнуть к войне. Острие военно-дипломатических маневров, какие задумывались на Дворцовой площади и Певческом мосту (где размещался МИД), было направлено не против Франции, главного возмутителя спокойствия на Ближнем Востоке, а против Османской империи, чья ловкая игра между Опиком и Титовым, Лавалеттом и Озеровым не принесла в конечном счете успеха. Дело о святых местах обострило политические отношения между Россией и Турцией, между Россией и Францией»^[1201].

Неизмеримо трагичной, в конечном итоге для России, оказалась роль царя, который посчитал сложившийся европейский политический пасьянс весьма благоприятным для достижения своих далекоидущих целей. По мнению биографа Николая I Леонида Выскочкова, «привыкший к победам на внешнеполитическом поприще, гордый и самоуверенный человек, окруженный льстецами, император все больше утрачивал чувство реальности. При любом раскладе он ошибочно исключал возможность совместных выступлений Англии и Франции и автоматически сбрасывал со счетов Австрию. Осторожность покинула его. Он не почувствовал, что его завлекают в капкан»^[1202].

Николай I перешел к решительным действиям. В январе — феврале 1853 года в Петербурге между ним и британским послом Гамильтоном Сеймуром состоялось несколько конфиденциальных бесед, в ходе которых царь настойчиво проводил мысль о необходимости для России и Британии иметь совместный план действий на случай краха Османской империи, дабы избежать «хаоса, неразберихи и реальной угрозы европейской войны — именно это с неизбежностью воспоследует за катастрофой в Турции, если к ней не подготовиться». В противном случае, «если предварительных договоренностей достичь не удастся и ход событий будет предоставлен случаю», у России «может не остаться другого выбора, кроме как занять Константинополь»^[1203].

Отвечая на вопрос посла о позиции Австрии, царь подчеркнул, что когда он говорит от имени России, то говорит и «от имени Австрии. То, что устраивает одну из стран, устраивает и другую. Наши интересы в отношении Турции полностью совпадают»^[1204].

Сеймур был весьма осторожен, но передал, по просьбе Николая I, содержание российских предложений в Лондон. Ответ министра иностранных дел Великобритании Рассела был отрицательным. Более того, он поставил под сомнение выводы императора о распаде Османской империи. Британия также отвергала всяческие попытки иностранцев занять Константинополь, Проливы или иные территории Турции. Спор о Святых местах, по мнению Рассела, не должен касаться Турции — это дело Франции и России^[1205].

Подкрепляя свои слова действиями, Николай I в феврале 1853 года направил в Константинополь большую делегацию во главе с генерал-губернатором Финляндии князем Александром Меншиковым. Посланнику, по утверждению Трубецкого, были даны инструкции, не допускавшие двоякого толкования: православной церкви следует вернуть те права на Святой земле, какие она имела до февраля 1852 года, включая владение утраченными святынями. Более того, привилегии православным христианам в полном объеме предоставляются на всей территории Оттоманской империи, а право России на их защиту должно быть подтверждено специальным документом, подписанным султаном. И наконец, между Санкт-Петербургом и Портой заключается секретный оборонительный договор на тот случай, если Франция каким-либо образом воспрепятствует выполнению этих договоренностей. При отказе выполнить эти требования в течение трех дней князю надлежало покинуть Константинополь. Кроме того, ему следовало «не опровергать, а напротив — подтвердить слухи о военных приготовлениях»^[1206].