Читать книгу - "Искусство кройки и житья. История искусства в газете, 1994–2019 - Кира Долинина"

Здесь же развился самый отчаянный вариант социального кровосмешения, когда бывшие хозяева квартир, а то и целых домов уплотнялись до одной-двух комнат, а их соседями становились бывшие слуги, верные новой власти шариковы, не видавшие водопровода деревенские, вырвавшиеся за границы черты оседлости местечковые евреи, амнистированные большевиками уголовники и далее по списку. Город пышный, город доходных домов способен был переварить кого угодно. После войны все как бы сравняются, по принципу «у нас невинно павшие, у вас – невинно севшие», да еще с одной радиоточкой на кухне, но питерские коммуналки проживут дольше советской власти, они и до сих пор еще есть в немалом количестве, и помнить о них необходимо: несколько поколений в нашей стране другого жилья не знали. В последние десятилетия антропологи и социологи серьезно взялись за феномен коммунальной квартиры. Книга Ильи Утехина в «Новом литературном обозрении» была гуманитарным бестселлером, попытки описать и объяснить сформировавшиеся в таком неестественном объединении людей социальные, языковые, гигиенические, юридические практики многое способны рассказать о нас. Тесно было (и есть) и в других мегаполисах: жизнь в пансионах была нормой в Европе в XIX веке; в Париже туалеты «гарсонеток» до сих пор вынесены за пределы квартиры, на лестницу; в Амстердаме в начале XX века от тесноты в квартирах-трубках спасались на улицах, чем объясняется расцвет уличной городской культуры; Америка подарила миру культуру студенческого «шеринга», воспетого сериалом «Друзья». Но суть и ужас коммуналки не в том, что в разных комнатах живут ничем, кроме адреса, не объединенные люди, а в том, что эти же люди должны писать, какать, мыться, стирать, варить кашу, печь блины, жарить рыбу, разговаривать по телефону в коридоре, слушать музыку, учиться играть на пианино, запойно пить, делать детей, воспитывать этих детей, умирать и поминать своих умерших рядом друг с другом. Приватность тут отсутствует как факт и как идеология.

Выставка в особняке Румянцева не антропологическое исследование. Она скрупулезно восстанавливает вещный мир средней коммуналки и через него рассказывает историю феномена. 125 квадратных метров, четыре комнаты, коридор, кухня. Санки, велосипеды, шкафы, телефон (несколько телефонов разных поколений) в коридоре, потертые и неопрятные «индивидуальные» столики на кухне, кухонные принадлежности разных лет и разных социальных групп. Комнатам определены разные хозяева и разные десятилетия. Комната бывшей хозяйки квартиры: период «уплотнения», 1920‐е, круглый стол, модерновые светильники, антикварная мебель, фарфор, тесновато, темновато – попытки ухватиться за вещи из прошлого, сохранить для себя видимость нормального быта. Комната крестьянской семьи: первый приток времен индустриализации, 1928–1932 годы, и второй – послевоенный, ситцевые занавески, ситцевые же перегородки, самовар, деревенский быт под четырехметровыми барскими потолками. Комната «неформала» – оттепель, стиляги, постеры с западными музыкантами на стенах, пластинки, нищий хрущевский модернизм в узкой коробочке комнаты в коммуналке. Комната «художника» – 1970–1980‐е, андерграунд, нонконформизм, «другое искусство», без постоянной работы, зато с квартирными выставками и концертами, программная бедность и кайф от нее.

Тут нет туалета с индивидуальными стульчаками, нет собрания речистых приказов по квартире, графиков дежурств, двери с десятком звонков или указанием, кому сколько раз звонить. Тут нет звуков и запахов, которые и есть суть коммунального бытия, – никто лучше Алексея Германа это не показал (ил. 37). Экспозиция по-музейному стерильна. Но есть самое важное – есть безвоздушное пространство «общего», то есть ничейного, когда человека лишают права на необходимое личное пространство, зато наделяют правом вмешиваться в чужую жизнь. Насилие над личностью сформировало это общество, чего уж сейчас удивляться тому, какие реакции оно выдает. И да, люди из хрущевок были счастливчиками. Но еще большими счастливчиками были их дети – первое советское поколение, имевшее возможность читать на унитазе и петь под душем.