Читать книгу - "Исследование истории. Том I - Арнольд Тойнби"

У греков V в. до н. э. было слово для обозначения этой односторонности — βαναυσία^[606]. Под βάναυσος^[607] понималась личность, деятельность которой специализировалась благодаря концентрации на каком-то частном ремесле в ущерб своему всестороннему развитию в качестве «общественного животного». Тот род ремесла, который люди обычно имели в виду, когда употребляли данный термин, был ручным или механическим ремеслом, используемым для личной выгоды. Но эллинское презрение к βαναυσία заходило еще дальше и внушало эллинам презрение к любого рода профессионализму. Спартанское сосредоточение на военной технике воспринималось, например, как воплощенная βαναυσία. Даже великий государственный деятель и спаситель своей страны не мог избежать упрека, если ему недоставало всестороннего понимания искусства жизни.

«Когда во время развлечений, носящих название благородных, светских, люди, считавшие себя воспитанными, насмехались над ним [Фемистоклом], ему приходилось защищаться довольно грубо и говорить, что лиру настроить и играть на псалтири он не умеет, но, если дать ему в распоряжение город безвестный, ничем не прославившийся, то он сможет сделать его славным и великим».

Этому, возможно чересчур умеренному, примеру βαναυσία мы можем противопоставить картину Вены в «золотой век» Гайдна, Моцарта и Бетховена, где, как засвидетельствовано, габсбургский император и его канцлер привыкли к тому, что в часы отдыха принимали участие в исполнении струнных квартетов.

Эта эллинская чувствительность к опасности βαναυσία нашла также свое выражение в институтах других обществ. Например, социальная функция еврейской субботы (шаббат) и христианского воскресенья заключается в том, чтобы в один из семи дней творение, связанное и ограниченное профессиональной специализацией, благодаря которой оно зарабатывает на жизнь в течение шести дней, вспоминало бы на седьмой своего Творца и жило жизнью, являющейся неотъемлемой частью человеческой души. С другой стороны, неслучайно, что в Англии организованные игры и другие виды спорта становятся все более популярными по мере роста индустриализма. Подобный спорт — это сознательная попытка уравновесить гибельную для души специализацию, которую влечет за собой разделение труда при индустриализме.

К сожалению, эта попытка приспособить жизнь к индустриализму посредством спорта частично потерпела поражение из-за того, что дух и ритм индустриализма захватили и заразили собою сам спорт. Сегодня в западном мире профессиональные атлеты, более узко специализированные и более высокооплачиваемые, чем специалисты-техники, представляют собой чудовищные образцы проявления βαναυσία в ее высшей точке. Автор данного «Исследования» вспоминает два футбольных поля, которые он посетил в двух университетских городках в Соединенных Штатах. Одно из них было освещено прожекторами, чтобы футболисты могли работать днем и ночью в непрерывной рабочей смене. Другое было крытым, чтобы тренировки могли продолжаться в любую погоду. Говорили, что это самое большое крытое пространство в мире, а его возведение обошлось в баснословную сумму. По краям этого поля были расположены постели для уставших и травмированных игроков. На двух этих американских полях я обнаружил, что игроки были лишь бесконечно малой частицей всей массы студентов. Я также заметил, что эти мальчишки ожидали испытания игрой в матче с таким же мрачным предчувствием, какое испытывали их старшие братья, когда отправлялись в окопы в 1918 г. Поистине, этот англосаксонский футбол вовсе не был игрой!

Соответствующий процесс можно различить и в истории эллинского мира, где любители-аристократы, чьи атлетические победы воспеты в Пиндаровых «Одах», были вытеснены командами профессионалов. В то же время те зрелища, которые в послеалександровскую эпоху ставили от Парфии до Испании Διονύσου Tεχνϊται^[608] («Компания объединенных артистов»), столь же отличались от представлений в самом театре Диониса в Афинах, сколь мюзик-холльное ревю отличается от средневековой мистерии.

Неудивительно, что когда социальные извращения так упорно противятся приспособлению, философам ничего не остается, как вынашивать революционные планы уничтожения этих злоупотреблений. Платон, творивший в первом поколении после надлома эллинского общества, стремится обрубить корни βαναυσία, насаждая свою утопию в регионе, расположенном во внутренней части страны, не благоприятствующем морской торговле и имеющем весьма небольшой стимул для любой экономической деятельности, кроме натурального хозяйства. Томас Джефферсон^[609], основоположник американского идеализма, досадно сбившегося с пути, мечтает о том же самом в начале XIX столетия: «Если бы я дал волю моей собственной теории, — пишет он, — я бы желал, чтобы Штаты не занимались ни коммерцией, ни мореплаванием, но стояли бы в отношении Европы в точности в таком же положении, в каком Китай» (который держал свои порты закрытыми для европейской торговли до тех пор, пока британские войска не принудили силой открыть их в 1840 г.). А Сэмюель Батлер^[610] представляет, как его единицы сознательно и систематически разрушают свои машины как единственную возможность избежать порабощения этими машинами.

* * *

Воздействие цивилизации на мимесис

Переориентация мимесиса со старейшин на первопроходцев является, как мы видели, изменением направления этой способности, что сопровождается мутацией примитивного общества в цивилизацию. Целью является поднятие нетворческой массы до того нового уровня, которого достигли первопроходцы. Однако поскольку это обращение к мимесису является кратчайшим путем, «дешевым заменителем» настоящей вещи, то и достижение цели, вероятно, будет иллюзорным. Масса реально не способна войти в «общину святых». Слишком часто естественный первобытный человек — homo integer antiquae virtutis^[611] — превращается в искусственного «обывателя» — homo vulgaris Northcliffii^[612] или homo demoticus Cleonis^[613]. Воздействие цивилизации на мимесис в таком случае порождает извращение псевдоутонченной городской толпы, во многих отношениях значительно уступающей своим первобытным предкам. Аристофан сражался с Клеоном^[614] при помощи насмешки на аттической сцене, однако за пределами сцены Клеон победил. Клеоновский «обыватель», чей выход на сцену эллинской истории перед концом V в. до н. э. является одним из безошибочных симптомов социального упадка, в конце концов, спас свою душу, совершенно отвергнув культуру, которой не удалось удовлетворить его духовный голод, потому что [в этой культуре] он смог лишь «наполнить чрево свое рожками». Как духовно пробудившийся сын инакомыслящего пролетариата, он добился наконец собственного спасения, открыв для себя высшую религию.