Читать книгу - "Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский"

сам не понял, как из руки его извлекли рукоять, и стали уводить.

– «У Бога дней много!» – над ухом пронеслось, голосом Беспуты, до боли знакомое, Федька стал как вкопанный, но раскинуть умом не успел. Ответ откуда-то снизу, из тени сарая, которую они покидали уже почти, выходя под заливающее серое солнце, прошелестел говорком нечеловечьим: «Да у нас дорог час!».

– Кто… это? – Федька беспомощно оглянулся на Баспуту, и снова уставился на серую фигурку, свернувшуюся в поклоне перед ним.

– Кведор Вандол! – почтительно проворковал, к нему обращаясь, тот же потешный голосок.

– Идём, Фёдор Алексеич, всё оставь!

Сам не зная почему всецело доверившись этому приказу, мягкому, но уверенному, он пошёл за Беспутой, поддерживаемый под руку, и оглянулся. Но там, где только что темнело тело Сабурова, виднелся большой свёрток серой мешковины. Через один шаг он обернулся опять. В пустой тени сарая теперь не было ничего. Крови на траве тоже не было, никакого следа, а слабый сквознячок шевелил раскинутую для просушки охапку соломы, да две жёлтые бабочки кувыркались на границе света.

– Что он сказал? Кто это был?

– Это Учватынь Сюмерге, из жильцов дворцовых, из стрельцов теремных, слыхал про таких?

Федька мотнул головой.

– А начальствует над ними Ниянза Чевтаев, в мордвинской слободке проживает, общину ихнюю держит, а мы его попросту зовём – Мордвин-Ниянза. Живут при государе давно, их ещё князь великий Василий Иванович на службу пригласил особую при себе, так и повелось, ты после у Алексея Данилыча сам поспрашивай…

– А… как это он меня назвал?

– Феодором назвал Сияющим. Они, мордвины, всем свои прозвания дают. Вот батюшку твоего Виев Тумаем величают. Что означает «Могучий Дуб»… – Беспута вещал мирно и обстоятельно, как детям на ночь, чтобы убаюкались.

– Куда мы?

– К себе, в покои твои. Сейчас тебе там побыть надо.

– А как же..?

– Об том не думай. Всё сделано, как надо. За себя думай, а за иное есть кому… Нож тебе верну тотчас, как омою.

Федька шёл, как во сне, спорить и спрашивать больше не было сил.

Но на подходе к крыльцу, через которое ходит обслуга, он остановился.

– У себя ли государь? – не известно кого вопрошая, он оглянулся на обыкновенную суету. Усилием распрямился, узнал от караула, что Иоанн не вернулся ещё с половины царицы.

– Слушай! Отведи меня к батюшке, сейчас.

– Изволь! Как прикажешь.

Оказалось, воевода занят. Не поспел он чуток, и кто-то опередил, закрываясь с батюшкой в кабинетной комнате. Федька присел на сундук у двери и прислушался.

"Шумбарат!"232 – пророкотал голос воеводы.

Быстрый говорок отозвался: "Шумбарат, Виев Тумай."

"Тон озак, Наруш. Кортак!"

"Зыян. Каш, Виев Тумай."

"Кортак."

Дальше говорок слился в заковыристый ручей речи, и Федьку прошибло потом от уже знакомого "Кведор Вандол" в её торопливом течении.

Он перестал вслушиваться. Было уже ясно, о чём доклад. И тут что-то незримо сложилась воедино во внутреннем взоре его… Серые тени! Всюду, всегда будто бы сопровождающие его… Это не видения, не придумки его были, нет! Они – настоящие… Это люди! Особые люди, о которых теперь он узнает, наверное, всё.

" Мон тейть сюкоян…"– тяжко обронил воевода.

" Аш ме́зенкса!".

"Азё, Наруш. Чангодь!"

"Чансть улезэ!"

Глава 20. Сговор

Спасо-Преображенский монастырь.

Ярославль, 14 августа 1565 года.

– "Не пристало мне ни пахотою, ни сеянием семян сокращать время моей жизни, потому что вместо плуга владею искусством орудий ручного дела, а вместо хлеба должен рассеивать семена духовные во Вселенной и всем по чину раздавать духовную эту пищу".

Плыл вечер, и Которосль плыла так же ровно в усталом спелом яблочном закате Медового Спаса233 внизу и вдаль перед ними, сливаясь там, в дымке последнего летнего марева, с Волгой. На безумной высоте над берегом они стояли рядом, под белокаменной аркой верхнего купола стройной звонницы, под благовестным колоколом. Федька, помедлив чуть, отступил на полшага за него, и смотрел в ноги.

– Как верно понимание, что есть твоё дело, а что – не твоё, и слова эти его. И како тут быти мне милосердным, и милостивым, более того, что уже терплю перед ними. Увели, убрали от меня моего Фёдорова! А и то человеком оказался, сердце моё взвеселивши, как им изо Львова-то ответствовал234. А, Федя?

– Честных мало, государь.

– Тяжело, Федя…

Выдержав молчание, на самой высоте малинового вечера, он вздохнул, наконец, полной грудью.

Смотрели они в закат над речкой, комары сюда не долетали. И можно б тут было навеки заночевать, но Иоанн пожелал спуститься в свою келейку. Более всего боялся Федька, что его отошлют. И не потому, что Иоанн келейника себе иного пожелает, из братии, может быть, и молоденького и пригожего, златокудрого херувима, как злорадсвовал, ёрничая похабно, Васюк обычно перед богомольями государевыми, меж их досугов.

Вдруг его не пожелает рядом, в смятении и кротости душевной. Этого было б не снести… после всего недавнего.

– Андроник235 верность его тебе передал своею службою, государь. Есть ли более достойное ответствование за правду твою! Не испужался ученик, и, смерти избегнув, к тебе припал в вящем поклоне. И ты, наветам не веря, принял его.

Склонясь перед Иоанном, желающим покинуть теперь звонницу, предоставив место звонарю, Федька просил себе лёгкость и мир, давно уже не испытываемый. И, пока шли вниз, на каждой ступени поминал то, что было…

Как десять дней тому назад на миг всего ослабли колени, и солнце ослепило – он вскочил, а из распахнутой двери, шустро покидая гридницу воеводы, и ему, Кведору, откланявшись, появился и тотчас исчез тот самый мордвин, как помнилось… А может и не тот. Столь легко и стремительно, как тени теней, как пляска их пятен по стенам терема от фонарей и свечей, мелькнул тайный страж государевых покоев – и нет его… Чутьё твердило, что эти стрельцы теремные, в мягких ичигах неслышно ступающие, никем не замечаемые, всегда начеку и наготове со своими крохотными луками и смертельно меткими стрелами, за то и уважаемы и в довольстве при государевом дворе проживают, что чужды всякой лжи, льстивости и своекорыстия, и не важно им, кто с кем тут схватывается, кто что делит и на кого зубья точит, а дело своё они рассудительно блюдут – охранное. И всё, до слова и жеста, чему свидетелями являются, доносят до сведения государева без искусов и прикрас. Никому они не служат, на чужие посулы и соблазны равнодушием ответствуя, кроме Великого Князя – и себя. И отданы им за то великие же княжеские льготы и регалии – доверие беспрекословное. А ценнее этого нет ничего, пожалуй, для служивца. И в любом собрании, где вкруг государя с ближними многолюдно бывает, всегда, в толпе велеречивой незримые, они присутствуют, и по первому гласу опасности, ежели кто задумает издали вдруг в государя, или государыню,