Читать книгу - "Гражданин Бонапарт - Николай Троицкий"

А что Мелас? Может быть, он и шептал «в суеверном ужасе» по адресу Бонапарта: «Человек рока!»^[1407] А может, и ничего не шептал. Но был он так потрясен невообразимым для него оборотом в ходе битвы, что наутро 15 июня прислал в штаб Наполеона парламентеров с просьбой о перемирии. Австрийский главнокомандующий соглашался, если ему дозволят уйти с остатками его войск за Мантую, отдать французам все, чем владели австрийцы в Италии: Ломбардию, Пьемонт, Лигурию, вплоть до Генуи. В. Скотт назвал эти условия «капитуляцией» Австрии^[1408]. А. 3. Манфред пошел еще дальше. Цитирую его: «Если бы у Меласа потребовали большего - отдать противнику и всю Австрию, до Вены, он, наверное, и на это согласился бы. Как полководец, как человек Мелас после Маренго перестал существовать»^[1409]. Это, конечно же, преувеличение.

Наполеон, естественно, принял австрийские предложения и в тот же день, 15 июня, подписал их вместе с Меласом. Более того, он выразил уважение австрийскому полководцу (вспомним: «честному, доброму старику», по мнению А В. Суворова) и подарил ему великолепную турецкую саблю - трофей из Египта. Мелас был польщен. «Как только между нашими странами будет заключен мир, ради чего я приложу все усилия, - просил он передать Наполеону через его адъютанта, - я обязательно встречусь с первым консулом в Париже лично»^[1410].

На следующий день, 16 июня, прямо с поля битвы Наполеон отправил свое, второе после 25 декабря 1799 г., письмо императору Австрии Францу I. «Война стала реальностью, - говорилось в этом письме с явным напоминанием о том, как австрийский самодержец отклонил полгода назад мирную инициативу первого консула. - Тысячи французов и австрийцев погибли. Тысячи семей скорбят о погибших отцах, мужьях, сыновьях. На поле битвы под Маренго, посреди раненых и 15 000 тысяч убитых, заклинаю Ваше Величество услышать зов человечности <...>. На долю Вашего оружия выпало уже достаточно славы. Даруем же нашему поколению мир и спокойствие!»^[1411] Над этим письмом, в отличие от первого, декабрьского письма первого консула, австрийский двор и гофкригсрат задумались, а после полугодового вялого раздумья-сопротивления пошли на мир с Францией.

Победа Наполеона в битве при Маренго произвела на современников ошеломляющее впечатление. Она, по выражению А. С. Трачевского, «в один день погубила все успехи Суворова»^[1412]. Уточним: не только Суворова, но и эрцгерцога Карла и того же Меласа. Италия снова была в руках французов. Фактически то был конец второй антифранцузской коалиции, хотя после Маренго она еще держалась, точнее, агонизировала полгода. А. 3. Манфред верно заметил, что «раскаты ставшей знаменитой битвы гремели тогда по всей Европе»^[1413]. В Австрии и Неаполитанском королевстве они вызвали панику. По воспоминаниям князя Адама Чарторыйского, который в то время был русским посланником в Сардинии, «английский консул (в Неаполе. - Н. Т.), только что женившийся на молодой прелестной особе, счел своим долгом бежать из Неаполя, как только узнал о поражении австрийцев при Маренго, бросив свою жену»^[1414]. А в Петербурге император Павел I радостно повторял в кругу придворных: «Ну что, видите, какую трепку задали австрийцам с тех пор, как из Италии ушли русские!»^[1415]

Не зря Наполеон много дет спустя вспоминал: «В моей жизни было три прекрасных дня: Маренго, Аустерлиц и Иена»^[1416]. Так он поставил Маренго в один ряд с величайшими из своих 50 побед - под Аустерлицем 2 декабря 1805 г., где были разгромлены русско-австрийские войска под командованием М. И. Кутузова в присутствии императоров России и Австрии, и 14 октября 1806 г. под Иеной, где в один день с битвой при Ауэрштедте были фактически уничтожены вооруженные силы Пруссии во главе с Его Величеством королем, тремя Высочествами ― племянниками Фридриха Великого и четырьмя фельдмаршалами.

Память о Маренго была Наполеону особенно дорога, поскольку здесь победа досталась ему с большим трудом. Синий плащ, который был на нем при Маренго, он хранил как драгоценность и на острове Святой Елены, до конца своих дней. Он даже своего боевого коня (нового, очень красивого, белой масти) назвал Маренго. Здесь, пожалуй, уместнее всего (хотя и отвлекаясь от Маренго) познакомить читателя с воспоминаниями Наполеона об одной из его лошадей: «Лошадь обладает памятью, знанием и чувством любви. Она отличает своего хозяина от слуг, хотя последние находятся с ней чаще. У меня самого была лошадь (а не Маренго ли? - Н. Т.), которая отличала меня от всех других людей, и, когда я сидел на ней, она ясно показывала свое понимание того, что ее всадник превосходит всех других, окружавших его, ― показывала тем, что выделывала антраша и двигалась с гордо поднятой головой. Она также никому не позволяла оседлать себя, за исключением одного конюха, который постоянно ухаживал за ней. Когда конюх ехал на ней, то ее движения были совсем другими; казалось, она сознает, что позволила ехать на себе человеку, подчиненному ее хозяину. Когда я терял дорогу, то обычно бросал поводья, и она всегда находила правильный путь в местах, где я со всей своей наблюдательностью и хвалеными познаниями не мог этого сделать»^[1417].

Память о битве при Маренго увековечена не только во Франции, где, кстати, есть улица Маренго в Париже, а всему миру известен рецепт приготовления «цыпленка а la Маренго». В Италии близ Алессандрии еще при Наполеоне была сооружена триумфальная колонна, сохранившаяся поныне, а рядом с ней ― музей с мраморным бюстом Дезе. Даже в Африке, около Алжира, с 1833 г. существовал «сад Маренго», а в США десять городов (!) называются Маренго^[1418].

Когда речь заходит об историческом значении битвы при Маренго, исследователи нередко задаются вопросом: кто же выиграл эту битву - Наполеон Бонапарт или... (нет, не Мелас, конечно) Дезе? Например, Жан Тюлар прямо утверждает, что победой при Маренго «французы были обязаны вовремя подоспевшему Дезе, а не полководческому гению Бонапарта», и что в трактовках самого Наполеона «роль Дезе оказалась преуменьшенной, а заслуги первого консула ― преувеличенными»^[1419]. Такова же точка зрения Эмиля Людвига и А. 3. Манфреда^[1420]. Но тот же Людвиг признает как «утешение» для Бонапарта главное: «...план всей кампании и этой битвы разработал он один, а согласно этому плану Дезе и надлежало появиться в определенное время»^[1421]. Именно в этом и заключается суть дела, здесь собака зарыта: Наполеон спланировал генеральную битву (заранее определив даже ее место), все предусмотрел, сдерживал натиск превосходящих сил противника в ожидании Дезе, дождался его (зная, что он придет) и довел сражение до победы.