Читать книгу - "Искусство кройки и житья. История искусства в газете, 1994–2019 - Кира Долинина"

Живопись Ирины Затуловской очень культурна. На соединении почти немыслимой простоты, почти «наивного» искусства с тончайшими ассоциациями и подтекстами строится его неповторимость. Оно родом из хорошей домашней библиотеки, гостеприимной подмосковной дачи, кухонных разговоров. От этой домашности – некокетливость, неагрессивность, неамбициозность. Отсюда же – взгляд не столько вперед, сколько вглубь. Не самая, прямо скажем, характерная черта современного искусства. Ирину Затуловскую отлично знают в Москве и не очень хорошо знают в Питере. Тому причина не столько в разных художественных тусовках, сколько в разных художественных языках двух столиц. В «культурной столице» – ни слова в простоте, густота ассоциаций должна быть подтверждена сложносочиненными произведениями. В старой/новой столице искусство говорить просто ценилось всегда и лаконичность высказывания возводилась в заслугу. Условно говоря, многоречивый Иосиф Бродский – это Петербург, а легкострофный Тимур Кибиров – Москва.

Выставка Ирины Затуловской в любом зале в Москве – это прежде всего признание ее таланта, будь это модная Галерея О. Г. И. или Третьяковка с выставкой номинантов на Госпремию-2002. Выставка Ирины Затуловской в Питере – это прежде всего разговор. Непривычный к такого рода современному искусству зритель вовлекается в беседу об истории искусства как циклическом процессе, о подтекстах и интертекстах в живописи, о простоте религиозного слова. И богатейшим материалом для нее неожиданно оказываются не пафосно-дорогущие видеоинсталляции, а легкая, немного шутливая живопись маленькой ироничной женщины.

25 июня 2011

Личное дело жизни

Выставка Энни Лейбовиц, Государственный Эрмитаж

Знаменитый исповедальный альбом «Жизнь фотографа. 1990–2005», сделанный Лейбовиц после смерти ее подруги, писательницы и критика Сьюзан Зонтаг, превратился на сей раз в выставку, расположившуюся в личных покоях императора Александра Второго. В комнате, где раненый государь скончался, разместили фотографический мемориал Зонтаг.

Каждый переживает смерть близких как умеет. Кто-то рыдает, кто-то лежит лицом к стенке, кто-то замыкается, кто-то ныряет в общение, чтобы не оставаться наедине с собой и со своим горем, кто-то пишет, кто-то рисует. Энни Лейбовиц, потерявшая за один год и любимого человека, и отца, погрузилась в свои старые фотографии. Из идеи собрать небольшой мемориальный альбом к поминкам по Сьюзан Зонтаг родились книга и одноименная с ней выставка – «Жизнь фотографа. 1990–2005» – рассказ о пятнадцати самых счастливых годах жизни Лейбовиц и о горе утраты, с которой теперь придется жить все оставшееся время.

В насчитывающем около двухсот фотографий альбоме эта нота сильно разбавлена «профессиональными» работами Лейбовиц – десятки самых знаменитых лиц планеты способны огламурить все что угодно. Но, во-первых, Лейбовиц не была бы Лейбовиц, если бы за чистейшим вроде бы портретным глянцем не проскальзывал жесткий и довольно нелицеприятный для тех, кто ей не нравится, взгляд. Классические вроде бы фотографии «для обложки», поданные в массе, выдают не столько отточенное мастерство портретиста, сколько его настроение и его отношение к модели. А во-вторых, на выставке в Эрмитаже объем сокращен вдвое – и удельный вес «частной жизни» значительно больше.

Сама Лейбовиц категорически против такого разделения: «У меня нет двух жизней. Это одна жизнь, личное и работа – ее части». Так рядом оказались пляжные фотографии семейства Лейбовиц и одна из самых знаменитых ее «обложек», нагая беременная Деми Мур; фотографии из роддома и наисладчайший Брэд Питт в леопардовых штанах; открытая могила отца и конфетный Билл Клинтон; спящие в своей постели с внуком родители Лейбовиц и парадный портрет астромеханического дроида R2-D2 из «Звездных войн»; редчайший в практике Лейбовиц репортаж – из воюющего Сараево – и холеные целлулоидные лица команды Буша-младшего. Пейзажи, люди, дети, камни, ракушки, города и страны, мама, папа, братья и сестры, племянники. И постоянным аккордом над всем этим – Сьюзан Зонтаг, с которой то прямо, то косвенно все эти воспоминания связаны.

Когда-то, уже после смерти Зонтаг, Лейбовиц раз и навсегда пресекла сплетни об их отношениях: «Называйте нас любовницами. Мне нравится это слово. Знаете, „любовницы“ – звучит романтично. И вообще, я хочу высказаться предельно ясно. Я люблю Сьюзен. И с этим у меня нет проблем. Проблема у меня была со словами „партнер“ или „компаньонка“. Как будто речь шла о двух весьма пожилых леди…» История этой любви на эрмитажной выставке везде. Их путешествия, их дома, то, что они видели вместе, рабочий стол Зонтаг, ее черновики, ее компьютер, ее многолетняя борьба с раком, ее страдающая плоть, ее всегда прекрасное лицо, ее последние дни, ее смерть, ее гроб. И живым памятником этой любви – первая дочка Лейбовиц Сара, рожденная ею в 51 год, биологическим отцом которой стал сын Сьюзан Зонтаг. Снимки, где то ли вторая мама, то ли бабушка смотрит на дитя, которое ей не дано вырастить, – одни из самых пронзительных в этой серии.

Эта выставка, как и весь альбом, конечно же, мемориал. Но Лейбовиц слишком большой художник и слишком сильная личность, чтобы ее исповедь оказалась только личным документом. То, что она фиксировала как следы своей собственной жизни, оборачивается произведениями искусства. Четыре фотографии лежащей в ванне Зонтаг с прооперированной грудью – сильнейший образ этой страшной болезни. Камере Лейбовиц подвластна красота старости, величие смерти, трепет рождения и бесконечная любовь в самых, казалось бы, бытовых мелочах. И вышколенные, словно породистые лошади, звезды и правители мира на ее «рабочих» снимках всему этому совсем не помеха – они не столько фон, сколько свидетели жизни фотографа. Фотографа, который и с любимыми прощается не словами, а образами, книгой, о которой она сама сказала: «Эта вещь – самая близкая мне из того, что я когда-либо делала».