Читать книгу - "По следам "Турецкого гамбита", или Русская "полупобеда" 1878 года - Игорь Козлов"

«В отношении же стратегическом, — продолжал Милютин, — очевидно, нельзя уже надеяться на то, чтобы одним быстрым смелым набегом вперед за Балканы… произвести панический страх в неприятельском войске и народе и через несколько времени под стенами самой столицы его предписать ему мирные условия».

Вот интересно было бы спросить военного министра: а кто, собственно, надеялся «одним быстрым набегом» за Балканы добыть победу? Это не соответствовало ни предвоенным планам военного министерства, ни расчетам главнокомандующего.

«Против Рущука, — писал Милютин, — следовало бы пока ограничиться наблюдением…»^[834]. На флангах, по его же словам, надлежало оборудовать оборонительные позиции. Но ведь все это и предлагал главнокомандующий. Только в конце июня! А кто тогда помешал отказаться от обложения Рущука, «искусно окопавшись», «утвердиться на сильной позиции» на Янтре и самим продемонстрировать туркам «страшный перевес обороны над атакой»? Военный министр Д. А. Милютин. Так кого он должен был винить? Только самого себя.

Комментируя записку Милютина, П. А. Гейсман писал, что в ней военный министр подтвердил «различие во взглядах своем и государственного канцлера на вопрос о движении к Константинополю»^[835]. Милютин попытался донести до императора две очевидные для себя мысли. Во-первых, ход кампании доказал, что ошибались те, кто отстаивал достаточность лишь незначительного давления на турок путем вторжения в Северную Болгарию и ограниченной военной демонстрации за Балканами. Во-вторых, верны оказались предвоенные планы именно его министерства, требовавшие сразу же направить крупные силы в наступление на Константинополь.

Так-то оно так, но здесь опять трудно удержаться от упрека в адрес военного министра. Ведь именно он посоветовал императору отклонить решение главнокомандующего о поддержке отряда Гурко и превращении его действий из «смелого набега» в наступление к турецкой столице. А вот после поражений 18 (30) июля под Плевной и на следующий день у Эски-Загры «уже надеяться» на быструю победу было действительно затруднительно. Гурко не поддержали, время было упущено, и турки очухались. Но при этом военный министр умудрялся укорять главнокомандующего за забалканский поход Передового отряда, связывая с ним неудачный поворот всей кампании^[836].

Осуждая «надежды» на результативность малочисленных «набегов» за Балканы, Милютин противопоставлял им необходимость «прочно утверждаться в том крае, который постепенно занимаем»^[837]. Но «утверждение в крае» было вовсе не равнозначно переходу к стратегической обороне на флангах. Поэтому высказывание Милютина — не что иное, как ориентация на овладение вражеской территорией, привлечение для этого большего количества войск и, как следствие, затяжной характер кампании со всеми вытекающими отсюда последствиями. В конечном итоге — это та же антитеза быстрой наступательной войне, только не «крепостная», а «территориальная». Хотел ли того Милютин или нет, но из текста его записки следовало именно это. Надо заметить, что еще до второго поражения под Плевной в высказываниях Милютина стали явно преобладать пессимистические ноты в оценке хода и перспектив кампании. Об этом свидетельствует его беседа с полковником Уэлсли 17 (29) июля. Да и последовавший разговор военного министра с императором позволяет предполагать, что Милютин склонял Александра II к поиску путей начала мирных переговоров уже в середине июля 1877 г.^[838].

Что же касается предложений, высказанных главнокомандующим 27 июня (9 июля), то они адаптировали предвоенный план кампании к реальным условиям и позволяли минимизировать борьбу с хорошо укрепившимся в обороне противником. Это, в свою очередь, могло обеспечить ту самую «бережливость на русскую кровь», о которой озаботился военный министр после «Второй Плевны». Быстрота и решительность наступления на Константинополь выступали как в предвоенных планах Военно-ученого комитета, так и в июньских предложениях главнокомандующего условием этой самой «бережливости». Согласно же записке Милютина, эту роль должны были сыграть приостановка наступления, укрепление на занятых позициях и создание стратегического резерва.

Очень быстро ход военных действий стал подтверждать верность основных положений предвоенного плана и июньских предложений главнокомандующего. Хотя, с подачи Милютина, они были отклонены императором. Но проходит всего десять дней, и Александр II приказывает направить на усиление армии более двух дивизий. А это, напомню, и являлось основной просьбой великого князя для реализации его «более смелого» плана наступления за Балканы.

Кстати, а кто уменьшил количество боевых частей в действующей армии в сравнении с планами весны 1877 г.? Игнатьев считал, что «в этом виноват Милютин, который никак не хотел прибавить войска и в Дунайскую армию, и в Кавказскую»^[839]. Но чаще других военного министра в этом обвинял главнокомандующий. По его мнению, не выделив сразу запланированного количества войск, Милютин не позволил армии «воспользоваться всеми приобретенными выгодами в самом начале кампании»^[840].

Только после второго поражения под Плевной император счел все же необходимым отложить обложение Рущука, закрепиться на оборонительных позициях и дожидаться новых подкреплений. Из России была затребована гвардия и две пехотные гренадерские дивизии. Но ведь еще до начала войны, находясь в Кишиневе, Николай Николаевич просил включить гвардейские части в состав действующий армии. Его активно поддержал наследник престола великий князь Александр Александрович. «Слава Богу! — говорил тогда Николай Николаевич полковнику Скалону. — Государь согласился и дал мне гвардию». Однако вскоре император изменил свое решение, и в гвардии главнокомандующему отказали. «…Высшая администрация была убеждена в слабости Турции, — писал по этому поводу Скалой, — и считала возможным “обойтись тем, что есть”». Вот только кто конкретно входил в состав этой «высшей администрации»? Скалой наверняка знал, однако промолчал. С января по июль 1877 г. главнокомандующий восемь раз «входил с предложением о необходимости увеличения армии» и всякий раз получал отказ^[841]. Уж не военный ли министр склонил к такому решению императора?..

Во второй половине июля корректировка планов кампании стала осуществляться уже вынужденно и на всех направлениях. Но если бы в конце июня Александр II принял предложения великого князя, то наступление за Балканы продолжилось, а на левом фланге русские войска сосредоточились бы на оборонительных позициях у Янтры и Белы. Укрепившись здесь уже в самом начале июля, они могли уверенно поджидать возможные турецкие атаки. Ход кампании демонстрировал верность расчетов главнокомандующего. Отвечая своим критикам из стана императорской главной квартиры, он в начале августа писал, что расположение армии в конце июня — начале июля «нельзя назвать ни рискованным, ни разбросанным». «Находясь в Тырнове, — писал великий князь, — я владел важнейшими путями как через горы, так и к стороне Осман-Базара (на восток. — И. К.) и Ловчи» (на запад. — И.К.). Движение Передового отряда за Балканы, по убеждению главнокомандующего, также «не было ни преждевременным, ни рискованным», а «прямо вытекало» из утвержденного императором плана войны, «целью которой был поставлен Константинополь»^[842].