Читать книгу - "1956. Венгрия глазами очевидца - Владимир Байков"

На катере я с разрешения Ворошилова фотографировал его, но это занятие стоило мне потом дальнейшей карьеры в аппарате маршала. Генерал Щербаков перед плаванием по Дунаю намекнул, что Ворошилову я понравился, и он хочет взять меня к себе в секретариат. Когда же мои пленки были проявлены (они до сих пор хранятся в моем архиве) и снимки показаны маршалу, он брезгливо поморщился и сказал Щербакову:

— А фотограф-то — человек злой, ни одной морщины не пропустил у меня, неужели я уж такой дряхлый старик?

И песенка моя для дальнейшего продвижения по службе была, мне кажется, спета. Больше всего я опасался, что теперь меня вообще отлучат от работы переводчика-референта — в аппарате неуважение к близкому окружению Сталина никому не прощалось. Позже я разобрался, в чем дело. Ворошилову никто и никогда не осмеливался показывать не отретушированные и не отрисованные «под молодость» его фотопортреты, а я и не знал об этом украшательском обычае. Вожди, как кинозвезды: не любят, чтобы их видели старыми.

Но опасения мои были напрасны. Старик простил меня, наверное, посчитав, что я просто фотограф-неумёха. И после празднеств мы снова гуляли по Будапешту: я переводил беседы будапештцев с Ворошиловым, а по возвращении в Москву я остался в отделе ЦК. Более того, если к Ворошилову приезжали гости из Венгрии, не владевшие русским, он вызывал меня для перевода, а когда в феврале 1951 года возглавил советскую делегацию на II съезде Венгерской партии трудящихся (ВПТ), я вновь писал проект его речи и переводил ему во время поездки. Правда, больше я его никогда не фотографировал.

В 1951 году по моей просьбе мне разрешили остаться в Венгрии на две недели — поездить по стране, сдать экзамены в университете (я теперь числился там заочником), прочитать обзорную лекцию в Русском институте. Ведь во время работы в ЦК я не прекращал совершенствовать венгерский. Понимал, что для синхронных переговоров, которые мне теперь приходится вести, языком надо заниматься ежедневно.

Занимался теперь с Кларой Евгеньевной Майтинской. Я упоминал о ней, рассказывая о своей преподавательской работе, когда она помогала мне читать лекции в ВИИЯКе. Она закончила к этому времени первую в России трехтомную «Грамматику венгерского языка». Я буквально штудировал этот солидный научный труд, и Майтинская придирчиво экзаменовала меня. Кроме того, я готовил обзорную лекцию на венгерском языке по классической русской литературе начала XX века для студентов Русского института. Клара Евгеньевна правила мой венгерский текст, гоняла как мальчишку, заставляла зубрить и сдавать лекцию на память по абзацам, потом постранично, чтобы «не краснеть за меня!».

Судьба Майтинской поистине драматична, как и у многих честных интеллигентов СССР и Венгрии того времени.

Ну, думал я, что уж властям предержащим до проблем венгерской грамматики, но, увы, и до нее дотянулась невидимая рука «отца народов». В тот период Сталин возомнил себя ученым-лингвистом и даже опубликовал целую работу в «Правде» об учении тогдашнего академика и вице-президента АН СССР Николая Марра, который пытался «вдребезги» разбить все исследования настоящих русских и советских ученых-лингвистов.

Как раз в это время Клара Евгеньевна «на ура» защитила докторскую диссертацию, основанную на собственных многолетних исследованиях и солидных научно-теоретических трудах венгерских и русских языковедов. Но в диссертации она ни разу не сослалась на «великий труд» И. В. Сталина. Подхалим Сталина, некто Сердюченко, написал в Высшую аттестационную комиссию об антисталинском характере работы К. Е. Майтинской. Я спросил ее, почему же она не ссылалась на эту сталинскую работу.

— Потому, — ответила Клара Евгеньевна, — что Марр в оценке всех настоящих лингвистов мира — не ученый. Его новое «яфетическое» учение о языке научно не обосновано, это профанация лингвистики. Как же я могла основывать свое исследование на ненаучных теориях?^[45]

Дорого обошлось ей пренебрежение трудами вождя: почти пять лет ей не присуждали докторскую степень. Это произошло только после смерти «великого друга всех ученых мира» (в том числе лингвистов) и разоблачения Сердюченко.

Вспомнил это, ибо хотелось напомнить о технологии командно-приказной системы «воспитания» специалистов, работавших в сфере общественных наук, которая допускала к исследованиям в основном тех, кто приспосабливался к мыслям властей предержащих, их официальной идеологии, тех, кто в тысячах и тысячах книг, статей, диссертаций умело мусолил идеологические постулаты ленинизма и сталинизма.

…И вот, оставшись на две недели в Будапеште, я снова в Русском институте, читаю обзорную лекцию о моих любимых Александре Блоке, Сергее Есенине, поэтах-имажинистах, поэтах-акмеистах, о «Серапионовых братьях», привожу по памяти строки Марины Цветаевой, Анны Ахматовой, Николая Гумилева… Тогда еще не обо всем можно было говорить, но моя литературно-преподавательская проба на венгерском, родном языке слушателей Русского института, видимо, многих заинтересовала, и я повторил лекцию на филологическом факультете университета. Это фактически и был мой государственный университетский экзамен — на занятия в университет мне больше заглянуть не удавалось.

Я, конечно, благодарен профессорам и преподавателям, которые занимались со мной, давали задания, списки литературы, заранее формулировали экзаменационные требования — ведь я был не обычный студент, а вольнослушатель, заочник. При будущей работе над диссертацией в Академии общественных наук при ЦК КПСС будапештские знания мне очень помогли.

Когда же я сопровождал партийно-правительственные делегации на III съезде ВПТ в мае 1954 года, а также в апреле 1955 года на праздновании 10-летия освобождения Венгрии от фашизма — было, естественно, не до филологии и не до университета. В такие дни просто мечтаешь выспаться.

И в студенческой среде, и в тех городах и селах, которые мне пришлось посетить с делегациями, настроения резко отличались от тех, которые я наблюдал раньше. В стране зрело уже не подспудное, а открытое недовольство^[46].

В университете и в институтах города Сегед (Szeged) преподаватели говорили мне, что насилие и террор охватили всю страну. История Венгрии, ее традиции третируются и попираются, за прогрессивные выступления против существующего положения профессора и преподаватели лишаются кафедр и выгоняются из университета и других учебных заведений (эти методы копировались с худших советских традиций), все более широкие слои населения охвачены страхом за свою работу и даже жизнь.

Поэтому когда в официальных газетах писали об интеллигентах, что они якобы скрывают свои буржуазные взгляды, но не перестают их исповедовать, — это была, разумеется, ложь. Противостояние режиму Ракоши инспирировалось его же сторонниками сверху, конфликт разжигался самими идеологами и практиками верховной власти, которые резко повернули в конце 40-х — начале 50-х годов от союза с интеллигенцией к резкой конфронтации с ней. Я прояснил это для себя во время моих последних коротких встреч в университете и Русском институте с профессурой и студентами, с которыми я был знаком уже много лет.