Читать книгу - "Византия в эпоху иконоборчества - Алексей Величко"

В этом нет ничего невероятного — в условиях внутренней нестабильности, гибели множества талантливых и опытных сановников и военачальников было вполне естественно, что священноначалие вышло на первый план. И этот «перекос властей», конечно, не мог не открыться при таком могучем и самостоятельном императоре, как Лев III Исавр. Осознавая свой статус Римского царя, поставленного Богом для управления государством, он не терпел параллельно с собой чью-либо другую волю. Однако едва ли царь ставил перед собой самодостаточную цель восстановить равновесие между двумя союзами — думается, он, по счастью, даже не умел мыслить столь секулярными категориями.

Совершенно безосновательно утверждение, будто бы царственные отец и сын, желая поднять престиж своей династии, решились на очередное церковное реформаторство, как это якобы случалось при предыдущих василевсах. Во-первых, такой неписаной практики просто не существовало: Византийские императоры вообще старались инициативно не вторгаться в область вероучения, если их к тому настоятельно не подталкивали объективные обстоятельства. А, во-вторых, военное время практически всегда являлось естественной преградой для созывов Вселенских Соборов или начала глобальных церковных диспутов. Трудно представить себе, что в условиях непрекращающейся войны с арабами, тяжелой обстановки в Италии, необходимости буквально на ходу реформировать государственное управление и восстанавливать народное хозяйство, Лев III мог задуматься над столь эфемерными затеями, как желание прослыть «реформатором» Церкви и знатоком христианского вероучения.

И прав один автор, который указывал, что ни Лев III, ни его сын не были вольнодумцами, рационалистами и предшественниками протестантской Реформации или революции. Это были люди благочестивые, верующие, богословски образованные, искренне заботившиеся о реформе религии путем очищения ее от всего того, что казалось им идолопоклонством^[74].

Небезынтересны некоторые подробности появления иконоборчества в публичной сфере. Многие историки указывают, что иконоборческое движение было делом не столько царской власти, сколько церковной партии, представлявшей собой серьезную силу^[75].

В подтверждение этих слов достаточно указать, что уже в 20‑х гг. VIII века в Константинополе сформировался немногочисленный, но довольно влиятельный кружок иконоборцев, во главе которого стоял епископ Наколийский Константин, родом из Фригии. Его главными помощниками являлись епископ Клавдиопольский Фома, Эфесский архиепископ Феодосий и патриарший синкелл (секретарь, келейник) Анастасий — впоследствии Константинопольский патриарх. Они полагали, будто с уничтожением святых икон исчезнут многочисленные суеверия и Церковь вновь обретет свою духовную чистоту, утраченную вследствие иконопочитания. Их поддержали многие военачальники, и вскоре император был окружен людьми, деятельно подталкивавшими его к активным действиям. Достаточно сказать, что сенат, созванный царем по вопросу об иконах, принял решение об истреблении икон с редким единодушием^[76]. Вскоре на стороне иконоборцев стояла значительная часть просвещенного общества, большинство азиатских епископов и войско^[77].

Обратим внимание на это немаловажное обстоятельство — всякий раз, когда перед иконоборческими императорами будет вставать вопрос о возможности допущения тех или иных форм иконопочитания, столичное окружение неизменно начнет выступать против этих инициатив.

Доводы епископов-иконоборцев оказали на царя большое влияние, но, склоняясь к их аргументам, он действовал осмотрительно, не желая форсировать события. Как говорят, внешней причиной, побудившей царя объявить запрет икон, явилось страшное извержение вулкана в 726 г., вследствие которого в Критском море буквально на глазах вырос целый остров^[78]. Императора убедили, будто бы это несчастье является знаком Бога, прогневавшегося на византийцев за искажение «истинной» веры и богопочитания. И тогда царь открыто поддержал инициативу азиатских епископов-иконоборцев, предприняв первые шаги по запрету икон.

Но тут довольно неожиданно выяснилось, что издание царского эдикта вызвало серьезные волнения в столице. Пролилась первая кровь после того, как один из офицеров (а это был спафарокандидат — довольно высокий чин, один из близких телохранителей императора) попытался 9 августа 726 г. сбить изображение Спасителя на площади Халки. Он приставил лестницу к стене и, поднявшись, ударил лик Христа топором. Находившиеся рядом женщины немедленно отодвинули лестницу, офицер упал, и его засекли до смерти бичами. Подоспевшие солдаты, естественно, тут же отомстили им, многих убив и ранив^[79]. Начались первые казни, ссылки и конфискации имущества лиц, не принявших царской воли об иконах. В качестве ответной меры восточные патриархи анафематствовали столичных архиереев-иконоборцев.

Впрочем, нельзя не сказать, что уже эта история выглядит сомнительной. Ведь можно было бы совершенно обоснованно предполагать, что если это событие случилось из-за попыток императора снять с публичных мест святые иконы, то до нас наверняка дошли бы сведения о других, не менее драматичных столкновениях народных масс с царскими войсками. Но ничего подобного нет. И много оснований за то, чтобы считать если не саму историю у площади Халки вымыслом, то по крайней мере те детали, которые нам живописали последующие хронографы^[80].

Этот инцидент насторожил Льва III, который стал действовать крайне осторожно. Конечно, он не терпел публичного неповиновения и потому обрушил свой гнев на того, кто открыто восстал против его эдикта. Им оказался св. Иоанн Дамаскин — сын знатного вельможи при дворе Арабского халифа, написавшего в 726–730 гг. несколько посланий в защиту святых икон. Можно сказать, что святитель объединил собой тех восточных архиереев, которые выступили против иконоборчества, и император немедленно предпринял ответные контрмеры. Лев III написал в Дамаск халифу письмо, в котором ставил под сомнение верноподданничество св. Иоанна, проживавшего при нем. В результате по приказу араба святому отрубили кисть правой руки — очевидно, чтобы он не мог писать более своих писем. Но по молитвам св. Иоанна Пресвятой Богородице кисть его была возвращена на место и восстановлена^[81].