Читать книгу - "Елизавета. Золотой век Англии - Джон Гай"

Елизавета двойственно относилась к своей кузине Марии, которую называла сестрой и встречи с которой так ждала в 1562 году^[86]. Когда речь шла о кровных монарших связях, религия и политика отходили для нее на второй план. Еще в 1561 году она сообщила первому советнику шотландской королевы Уильяму Мейтланду, что в случае ее смерти именно Мария будет обладать неоспоримым правом на трон: «Я с моей стороны не вижу лучшего наследника, да и вряд ли, честно скажу вам, что-то сможет помешать ей»^[87]. Кровное родство значило для Елизаветы больше различий в формах богослужения.

Бёрли очень опасался, что многие «умеренные» протестанты, не говоря уже о воинствующих католиках (представлявших, по его мнению, наибольшую угрозу), увидят в возможном наследовании Марии залог династического преемства, к тому же шотландская королева, в отличие от своей кузины, к тому времени уже произвела на свет сына — принца Якова. С момента их свадьбы с лордом Дарнли в 1565 году и ее беременности Бёрли преследовал этот навязчивый страх. Не раз он просыпался посреди ночи и отмечал в своих записках тревогу по поводу того, что подданные Елизаветы видят в Марии преемницу, даже несмотря на ее католическую веру. А значит, «народ Англии будет всячески поддерживать дальнейшее продвижение королевы шотландской». В своих головах «они отвратятся от положенных им обязательств» перед Елизаветой, даруя Марии возможность совершить государственный переворот и восстановить католицизм^[88].

Бёрли и Уолсингем были идейными протестантами, одержимыми эсхатологической, почти мессианской идеей особой роли протестантской Англии в истории. Опасаясь многоглавой гидры заговоров, взращенной Филиппом II, папой, ссыльными католиками и иезуитами, они твердо решили сделать все для того, чтобы престол перешел к протестанту, и если для этого требовалось принять соответствующие парламентские законы, значит, так тому и быть.

Для советников королевы вера была важнее прав на престолонаследие, а Елизавета расставляла приоритеты иначе. В пору, когда казалось, что жизнь королевы — а значит, и судьба Англии как протестантского государства — висит на волоске (именно такие ощущения одолевали в 1584 году и шерифа Спенсера), вопрос о наследнике и правда был важен. Однако Бёрли и Уолсингем помнили темные времена правления Марии Тюдор, когда первому пришлось под страхом смерти принять «папское идолопоклонничество», а второму — бежать из страны. Тогда признала католичество и Елизавета, не собиравшаяся умирать мученической смертью, но если Бёрли и Уолсингем делали все возможное, чтобы католик больше никогда не вернулся на английский трон, Елизавета твердо верила, что кровные узы важнее религиозных^[89].

В 1584 году, когда Джон Спенсер в последний раз отправился в качестве шерифа патрулировать беспокойные улицы Лондона, между Англией и Испанией возник еще один предмет разногласий, причем куда более серьезный, чем Мария Стюарт. В Нидерландах начиная с 1560-х годов кальвинисты открыто бунтовали против испанского владычества. Этот богатый торговый регион оказался под пятой Испании относительно недавно. Территории эти оставались независимыми даже после 1516 года, когда на трон объединенной Испании взошел отец Филиппа II Карл V Габсбург. Родившийся в Нидерландах Карл очень любил этот край, но после того, как он в 1556 году передал престол своему сыну, отношения между Испанией и Нидерландами резко ухудшились. Почти во всех семнадцати провинциях (особенно северных) говорили исключительно на голландском языке. На юге также использовался валлонский язык. Однако все земли были переданы Филиппу, который намеревался интегрировать их в Испанскую империю.

Торговые связи между Нидерландами и Англией всегда были сильны, а после елизаветинского Акта о единообразии еще упрочились, поскольку Антверпен стал единственным рынком, на котором королева могла брать деньги взаймы. Когда в 1566 году нидерландские кальвинисты начали открыто бунтовать, Бёрли и Уолсингем держали руку на пульсе. С растущими опасениями они наблюдали из-за моря за тем, как король Филипп принимает одно за другим судьбоносные решения. Спокойно и целенаправленно он развернул против еретиков-кальвинистов испанскую инквизицию, затем поставил лучшего из своих военачальников Фернандо Альвареса де Толедо, герцога Альбу, во главе только что набранной Фландрской армии, целью которой было объединить все семнадцать провинций в одну со столицей в Брюсселе^[90].

Елизавету нидерландские бунтовщики едва ли могли считать своей союзницей, поскольку не раз она читала им нравоучения об их долге перед законной королевской властью и об опасности повстанческого республиканства. Однако Елизавета понимала: стоит Филиппу подчинить себе Нидерланды, и самой мощной и оснащенной в Европе испанской армии останется лишь пересечь небольшой пролив, чтобы достичь Лондона. Она встречалась с Филиппом в бытность его супругом ее сестры Марии Тюдор и никаких иллюзий на его счет не питала. Да, он спас Елизавету, когда королева Мария уличила ее в измене, но для него она всегда была лишь пешкой в большой дипломатической игре, в которой его беспокоили только интересы Испании^[91]. Он грубо пренебрег интересами Англии, когда вынудил свою жену Марию Тюдор ввязаться в ненужную войну с Францией, в результате которой Англия потеряла Кале — свой мост в Европу и последнее владение на континенте. Незадолго до или сразу же после воцарения Елизаветы он носился с идеей женитьбы на ней, но затем, даже не дождавшись ответа, предпочел ей французскую принцессу Елизавету Валуа^[92].

На протяжении неполных десяти лет Елизавета беспомощно наблюдала за тем, как отряды храбрых английских добровольцев погибали в Нидерландах, защищая своих братьев протестантов. И все же, когда в январе 1576 года послы нидерландских провинций Голландии и Зеландии прибыли в Хэмптон-корт с предложением к Елизавете стать их сувереном, она отказалась. В те годы ее усилия были направлены скорее на то, чтобы примирить мятежные Нидерланды с королем Филиппом, убедить его восстановить их старинные свободы и вывести оккупационные войска — ни больше ни меньше. Она не считала своим долгом помогать им только потому, что они тоже были протестантами^[93].