Читать книгу - "Взгляд змия - Саулюс Томас Кондротас"

– Эмильчик, отчего бы тебе не взяться за какое-нибудь занятие, которое принесло бы хоть минимальную пользу всем нам, нашей семье? До сих пор от тебя одни убытки. Если б это хотя бы доставляло тебе наслаждение, как, например, карты, которые обожал твой дед. А тут…

– Между прочим, слушать ваши рассуждения об этом для меня невеликое удовольствие. И все же я изволю их слушать, – сказал Перец, не спуская глаз с окна.

– А то как же, голубчик, а то как же… Вот я и говорю, что если бы ты вел себя пристойнее, то избежал бы неприятной обязанности выслушивать мои ворчливые морали, кого-нибудь другого давно бы научившие уму-разуму.

– Да, ученик из меня не вышел… – отвечал граф Перчик. – Но это уж, знаете, от природы. Так же, как это.

Он поднял руку, удивительно напоминающую птичью лапку и помахал ею в воздухе. На руке было всего три пальца: большой, средний и указательный.

– Полноте, Эмиль, при чем тут природа? Доктор Нойман рассказывал мне в Берлине, что в будущем все люди будут трехпалыми. Два пальца человеку не нужны, и они отомрут. Все будут трехпалыми. В этом смысле ты человек будущего. Ну, скажи мне правду, очень ли тебе не хватает этих двух пальцев?

Перчик чуть-чуть покраснел:

– Этот ваш доктор Нойман начитался на ночь эволюционистов. У него, как у трибуна будущих поколений, начал отмирать мозг…

– Эмильчик, как тебе не совестно…

– Да будет ему известно, что я даже в церкви не осмеливаюсь вытащить правую руку из кармана сюртука. Люди поговаривают, что я презираю Дом Божий. Господь свидетель, я его презираю, однако…

– Ах, Эмиль, прошу тебя, не надо. Не надо так говорить. Я знаю, сейчас это считается хорошим тоном, вся европейская молодежь высказывается подобным образом, но здесь, в нашей тиши… здесь мы не поймем этого. Вековые традиции…

– Европейская молодежь, как и вы, восхищается Ницше.

– Ты сбил меня с мысли, Эмиль. Так вот, в Гейдельберге ты участвовал в дуэлях. Только не прерывай меня и не заводись насчет дела чести. Это я уже слышала. Твой кодекс чести набирался соков из моего кармана. Это я платила за то, чтобы избежать скандалов и тебя не исключили из университета.

– Если бы вы позаботились о приличном приданом для моей матери, платила бы она. Кто виноват, что мои родители обречены гнить в какой-то там Бретани лишь потому, что им нечем заплатить за дорогу и, вернувшись, обосноваться здесь?

– Кто виноват, что твой отец неудачник и я в глаза его видеть не хочу?

– Ваш Бог, скорее всего.

– Он отчасти и твой, Эмилюшка. Как и ты – Его, потому что тебя воспитывали в Его духе.

– Он пожалел выделить мне ангела-хранителя, который заодно хранил бы и ваш карманчик.

– Тот карманчик, в который ты залез по уши, Эмиль, и нет ни капли надежды, что ты из него вылезешь.

– Ну ладно. Сейчас-то вы чего от меня хотите?

– Здравствуйте, это я же платила, чтобы замять скандал.

– Что с того, меня ведь все равно выкинули из университета.

– Ты мог выбрать другой. Я предлагала.

– Из меня не вышел бы ни юрист, ни врач, ни ученый, ни тем более богослов. Все это нисколько меня не прельщает.

– Скажи мне, что же тебе мило, к чему ты склонен? – Графиня Эммануила положила в рот засахаренный орех и принялась его сосать. Перец прекрасно знал, что раскусить его она не может и тайком выплевывает в носовой платок. Однако графиня вела себя так, как будто все зубы у нее на месте. Ему стало ее жалко, и он постарался ответить как можно искреннее:

– Я хочу быть свободен.

– Свободен от чего?

– Духовной свободы чаю.

– То есть свободы от тела? От мира?

Не находя слов для достойного ответа, Перец пришел в замешательство. Немного подумав, он смутился вдвойне. Ее вопрос был форменной ловушкой.

Графиня Эммануила триумфально улыбнулась.

– Я тебе добра желаю, Эмиль, – сказала она. – Как ты думаешь, не следует ли тебе подыскать женушку?

Юный граф встрепенулся. Раньше она никогда не затрагивала эту тему. Не значит ли это, что ее казна и впрямь пуста и она мечтает от него отделаться?

– С моей рукой трудно рассчитывать на выгодную партию.

– Выгодность партии зависит от приданого.

– Я бы не хотел, чтобы у меня перед глазами всю жизнь мелькала какая-нибудь ведьма с торчащими зубами и впалой грудкой.

– Выбирать женщину – пустое занятие, Эмиль. Все они одинаковы. Настанет день, когда самая большая красавица станет отталкивающей. Я тебе рассказывала о твоем дедушке, упокой, Господи, его душу?

Раз уж графиня вспомнила своего мужа, значит, настроение ее улучшилось. Дидактическая часть закончилась. Перчик улыбнулся и приготовился слушать. Несмотря на возраст, память графини Эммануилы была отменной, а рассказывая, она опускала сословные условности, заставлявшие ее прикидываться более сухой и манерной дамой, чем она была на самом деле: живая деловитая старушенция, у которой в прошлом вы нашли бы больше полнокровной жизнерадостности и молодости, чем во всем будущем графа Перца.

– Твой дед, да простит мне Господи эти слова, не был мудрым человеком.

Тут графиня наклонилась и доверительно прошептала:

– Между нами говоря, он даже был слегка растяпа. Каждый мог обернуть его вокруг пальца. – Она прищурилась, словно испытывая большое наслаждение. – Думаю, он так и умер, не узнав, откуда берутся дети. Дети у него не ассоциировались с этим, понимаешь?

И, выпрямившись, продолжала:

– Но он был хорошим человеком, сердце у него было доброе, и я всю жизнь о нем заботилась.

Графиня Эммануила помолчала.

– То были времена, когда мы оба были в самом расцвете сил, талантов, здоровья. Мы были молоды, дружок, и твой дед, да простит меня Господь еще раз, был истинным богатырем в любовных играх. Ты улавливаешь мою мысль, Эмилюшка?

– Да. – Перец удобнее устроился в кресле.

– Да… все ему было мало. И желал он не одну меня, – графиня хитро усмехнулась. – Он вожделел ко всем женщинам. Всем, каких ни встречал. Он не мог усидеть на месте и фыркал, как жеребец. Едва встретив какую-нибудь женщину или девушку, он весь менялся: грудь раздувалась, плечи откидывались назад, губы пересыхали, и он смачивал их языком. Поначалу это меня немного раздражало, но вскоре я привыкла. И вот почему. Женщины, которые были вынуждены терпеть его преследования, были почти поголовно из крепостных и наемных. Вполне возможно, в первые дни они уступали ему, надеясь, что достигнув желанного, он оставит их в покое. Но, увидев, что это пустая надежда, испытав на своей шкуре тумаки ревнивых мужей, когда те уже не могли прикидываться слепыми, они вскоре нашли выход. Когда твой дедушка хватал какую-то из них где-нибудь на лужайке, или в саду, или у воды и пытался овладеть ею на месте, та, кое-как от него отбившись, – а они сильны, как кобылы, эти широкобедрые крестьянские девки, – соглашалась после захода солнца прийти в какой-нибудь укромный уголок, где много дерев, заслоняющих лунный свет. Тогда они шли ко мне и рассказывали, где и когда он будет их дожидаться. Что с того, если б я ругала его и корила? Это все равно не изменило бы его похотливой натуры. Я поступала иначе. Накинув какую-нибудь простецкую юбку, я сама шла на свидание. Под покровом ночи он не узнавал меня, а я, шепча, чтобы голос не выдал меня, сама выдерживала ту мессу, которую он готовил. Не перестаю удивляться, откуда у него было столько сил, ведь, вернувшись домой и как ни в чем не бывало нырнув в постель, я должна была перенести еще одно его наступление, на этот раз предназначенное уже мне самой. (Эммануэль! Эммануэль!) Мне кажется, его, бедняжку, все же немного грызла совесть. И так почти каждую ночь. Мы резвились в темных аллеях, когда выпадала роса, и он звал меня то Аделей, то Марией, то Лявой, смотря с кем назначил свидание, иногда давал мне золотой, когда ощущал особенно большую усладу, а я… видит бог, я не жаловалась. Иногда я слышала тихий смех или цоканье языков, долетавшие из темноты: это девки со своими парнями приходили на нас поглядеть, но мне было все равно. Мы были на своей земле, в своем краю, под своими деревьями и могли делать, что нам заблагорассудится. Мы никому не мешали, так кто же мог помешать нам. Мы прожили свою жизнь превесело. Я изменяла ему с ним самим, а он раздувался от гордости, считая себя в душе неизлечимым бабником. А ведь сие продолжалось и тогда, когда он уже тридцать лет не прикасался к чужой женщине. И если я одна могла заменить ему всех, это значит, Эмиль… – графиня Эммануила воздела длинный сухой перст, – в конце концов ты сам можешь додумать, что это значит.