Читать книгу - "Записки Ивана Степановича Жиркевича. 1789-1848 - Иван Жиркевич"

Далее, рассматривая дело по освидетельствованию мертвого тела, заметил я, что у священника оказались порубы на груди и на голове острым оружием, но ни слова не сказано об излиянии крови при порубе. Это последнее обстоятельство меня сильно поразило. Я счел долгом обратить следствие к пополнению и назначил к освидетельствованию мертвого тела члена врачебной управы (Мейера). Брикнер с нарочного эстафетой донес мне, что ко вторичному переосвидетельству тела не соглашаются духовные депутаты, объясняя, что священник в облачении предан уже земле и отрывать его было бы святотатство.

Не останавливаясь этим, я в тот же день отнесся к Смарагду и требовал буквального выполнения закона, ссылаясь на статьи оного. Едва я успел отправить это отношение, другая эстафета привезла мне новое отношение Брикнера, что корчмарь, у которого крестил священник, сознался стряпчему, что священник умер на дороге скоропостижно, но что, узнав об этом, он, корчмарь, перепугался и, опасаясь, чтобы не обвинили его в отравлении священника, ночью подговорил одного еврея; они отправились вдвоем к телу и там порубили уже мертвого топором, чтобы этим дать отвод от себя.

Архиерей прислал мне ответ, что он разрешил отрыть и разоблачить тело убитого, а в тот же день я получил донесение, что городецкий стряпчий, быв два дня болен горячкой, от воспаления помер. Через несколько дней я получил опять все следственное дело и в то же время предложение генерал-губернатора по окончании дела представить оное к нему. Это предложение последовало по особому настоянию Смарагда. В деле я нашел новые обстоятельства; когда стряпчий, которому сознался корчмарь, вернулся в комиссию и когда получено было предложение мое о переосвидетельствовании тела членом врачебной управы, немедленно прибыл в комиссию Соколов и объявил, что корчмарь, вероятно, на себя поклепал по посторонним каким-либо угрозам, ибо в самый день происшествия он прежде всех явился к нему, Соколову, и вот такое делал ему показание, которое писано в точности со слов его, – причем подал записку. В этой записке показание совершенно согласовалось с перводанным от корчмаря. Далее Соколов утверждал, что, когда его известили об убитом священнике, он, не теряя ни минуты, поехал на место, видел кровь в большом количестве, а теперь не понимает, отчего это не показано в первом свидетельстве. Может быть, позабыли и не обратили на это внимания, а может статься, кровь уже была затерта проходящими мимо тела. Но корчмарь подтвердил опять свое последнее показание, с ним вместе и еврей сознался в участии.

По второму свидетельству показано было и евреем, что смерть священника последовала от апоплексического удара, и далее сказано, что во внутренностях при вскрытии тела никакого винного запаха не оказалось. В самое то время, когда я рассматривал дело, доложили мне, что пришел доктор Мейер. Допустив его, из любопытства я спросил, зачем он включил последние слова. Он отвечал:

– У нас вышел спор: когда я вскрыл внутренности, так и понесло вином, я тотчас дал это заметить. Два депутата и Агатонов закричали на меня, что я говорю неправду, что запах этот происходит от гниения тела; я настаивал на своем, но Брикнер убедил меня согласиться и показать просто, что священник умер от апоплексии, ибо этого никто не мог поставить к обвинению другого лица, а депутаты настоятельно еще требовали, чтобы я вписал оговорку, что запаху от вина не было. Стряпчий же уже не присутствовал и через день помер.

Я опять обратил дело к Брикнеру и велел спросить Соколова и корчмаря, не было ли между ними стачек Далее ничего не открылось, или, лучше сказать, последнее обстоятельство померкло.

Дело поступило сперва в уездный суд, потом в уголовную палату, а на решительное заключение поступило к Дьякову, и от него в Сенат.

Замечательно следующее: арестанты более года содержались под стражей; в суде защитниками корчмаря усильно были депутаты с духовной стороны, и по рассмотрении Сенатом корчмарь и еврей оставлены без дальнейшего наказания, а бедного проводника наказали плетьми и сослали в Сибирь на поселение. Мне кажется, ежели корчмаря и еврея не следовало обвинять в убийстве, то они по крайней мере подлежали наказанию за святотатство, но я остаюсь в сомнении и даже твердо уверен, что за них были особые и сильные заступники, опасавшиеся, вероятно, какой-либо особой разгласки.

Увидавшись в первый раз с Брикнером, я полюбопытствовал услышать от него подтверждение рассказа Мейера; он слово в слово объяснил мне то же и еще присовокупил:

– Когда было получено от вашего превосходительства предписание переосвидетельствовать тело священника, духовные депутаты воспротивились, и пока послано было к вам об этом донесение, стряпчий попросил позволения отлучиться в город. Уехав, он проезжал корчму, от коей началось происшествие, и зашед туда, он объявил корчмарю о сделанном мною замечании, причем стал убеждать оного сделать справедливейшее показание; корчмарь не долго колебался, признался стряпчему в том, как он с евреем порубили мертвое тело, и стряпчий, вместо того чтобы ехать в город, возвратился в комиссию, привезя с собой и корчмаря; тогда нужно было видеть, какой шум подняли депутаты и какие делали они упреки стряпчему, утверждая, что он выдумал новую историю и научил корчмаря и еврея, что он непременно сам пойдет в Сибирь. Брикнер присовокупил:

– Я даже сомневаюсь, что причинами болезни стряпчего и его смерти не были ли сделанные ему угрозы.