Читать книгу - "Мечтавший о солнце. Письма 1883–1890 годов - Винсент Ван Гог"

И все же я снова принялся писать слишком крупные звезды и т. д. – опять откат назад, с меня довольно.

А потому сейчас я работаю над оливами в поисках разнообразных эффектов, создаваемых серым небом на фоне желтой земли, с черно-зеленой ноткой листвы, потом – землей и листвой лиловатого цвета на фоне желтого неба и наконец – землей, написанной красной охрой, и розово-зеленым небом. Знаешь, мне это интересно куда больше, чем так называемые отвлеченности.

Если я долго не писал, это из-за того, что мне приходилось бороться с болезнью и остужать голову, – мне совсем не хотелось спорить, я находил эти отвлеченности опасными. При спокойной работе темы придут сами. Прежде всего надо вновь окунуться в действительность, без заранее составленного плана, без парижской предвзятости. Впрочем, я очень недоволен этим годом, но, быть может, он послужит прочным основанием для года следующего. Я глубоко проникся видами невысоких гор и садов. И теперь посмотрим. Мои честолюбивые планы не простираются дальше нескольких холмов, всходов пшеницы. Сада с оливами. Кипариса – последний, к примеру, было не так просто писать. Ты любишь и изучаешь примитивов – я спрашиваю, отчего ты, по всей видимости, не знаком с Джотто? Мы с Гогеном видели в Монпелье небольшое панно его кисти: смерть какой-то доброй святой. Боль и экстаз на ее лице выглядят настолько по-человечески, что ты, хоть и живешь в XIX веке, чувствуешь себя в этом, – кажется, что ты прямо там присутствуешь, настолько передаются эти эмоции. Если бы я видел сами картины, думаю, цвета все же захватили бы меня. Но затем ты говоришь о портретах, где верно все ухватил: это – твое, здесь ты будешь самим собой.

Вот описание картины, которая сейчас передо мной. Вид сада при заведении для душевнобольных, где я пребываю: справа – серая терраса, кусок дома, несколько кустов, с которых опали розы, слева земля в саду – охристо-красная – земля, выжженная солнцем, покрытая слетевшими с сосен сучками. Эта окраина сада усажена высокими соснами – охристо-красные стволы и ветви, зеленая листва, омраченная добавлением черного. Высокие деревья выделяются на фоне вечернего неба: желтый фон с фиолетовыми полосами. Наверху желтый переходит в розовый, переходит в зеленый. Стена – опять же охристо-красная – загораживает обзор, над ней виднеется только фиолетовый и охристо-желтый холм. У первого дерева громадный, но расколотый надвое молнией ствол. Боковая ветвь, однако, поднимается очень высоко и ниспадает лавиной темно-зеленых сучьев.

Этот темный гигант – поверженный гордец – контрастирует, если считать его живым существом, с бледной улыбкой последней розы на кусту. Под деревьями – пустые каменные скамьи, темный кустарник. В луже, оставшейся после дождя, отражается желтое небо. Луч солнца – последний отблеск – доводит темную охру до оранжевого; между стволов там и сям бродят черные фигурки. Как ты понимаешь, такое сочетание красной охры, зеленого, омраченного серым, черных контурных линий слегка возбуждает ощущение тревоги, от которой часто страдают некоторые мои товарищи по несчастью, – это называется «видеть все в красном»^[129]. А присутствие высокого дерева, в которое ударило молния, и болезненная зелено-розовая улыбка последнего осеннего цветка подкрепляют эту идею. Вторая картина изображает солнце, восходящее над полем с молодой пшеницей. Убегающие вдаль линии борозд поднимаются на холсте высоко, к стене и ряду лиловых холмов. Поле фиолетовое и желто-зеленое. Белое солнце окружено широким желтым ореолом. Здесь, в противоположность той картине, я старался выразить спокойствие, глубокую тишину.

Я говорю тебе об этих двух картинах, особенно о первой, чтобы напомнить: если желаешь передать ощущение тревоги, можно попытаться сделать это, не изображая напрямую исторический Гефсиманский сад; если желаешь предложить утешительный, благородный сюжет, нет надобности изображать персонажей, слушающих Нагорную проповедь; если тебя трогает Библия, это, конечно, мудро и справедливо, но современная действительность так захватила нас, что даже при попытке абстрактно восстановить в мыслях былые дни мелкие события нашей жизни отрывают нас от этих размышлений, и наши похождения насильно бросают нас в личные переживания – радость, скуку, страдание, гнев или улыбку. Библия, Библия! Милле знал ее с детства, читал только эту книгу и, однако, почти не писал картин на библейские темы. Коро написал великолепный «Масличный сад» с Христом и Вифлеемской звездой. В его творчестве порой чувствуются Гомер, Эсхил, Софокл, как и Евангелия, но насколько умеренно! А преобладают всегда современные ощущения, возможные, общие для нас всех. «Но Делакруа!» – скажешь ты. Да, Делакруа – но в таком случае ты должен изучать совсем другое, изучать историю, прежде чем вот так вот расставлять вещи по местам.

Итак, дружище, картины на библейские темы неудачны, но… мало кто делает такие ошибки, и это неправильно, твой уход от этого и возвращение будут, смею верить, ошеломительными. Именно делая ошибки, порой находишь собственный путь. Давай же, отыграйся, написав свой сад таким, каков он есть или каким ты хочешь его видеть. Так или иначе, стоит стремиться делать фигуры изящными, благородными, и твои этюды свидетельствуют о затраченных усилиях, а значит, это не просто потеря времени.

Уметь делить холст на крупные сопряженные плоскости, чтобы находить контрастные линии и формы, – это техника, приемы, кухня, если угодно, но тем самым ты совершенствуешь свое ремесло, что хорошо. Какой бы ненавистной и обременительной ни была живопись в наше время, выбравший это ремесло, если он занимается им с тщанием, – человек долга, надежный и верный. Общество порой делает существование весьма тяжким, отсюда наше бессилие и несовершенство наших трудов. Думаю, сам Гоген много страдает от этого и не может развиваться так, как велит ему внутренняя сила.

Я же страдаю от полнейшего отсутствия моделей. Зато здесь есть прекрасные виды. Недавно сделал 5 картин 30-го размера с видом олив. Если я все еще остаюсь здесь, это оттого, что мое здоровье заметно поправляется. Я делаю жесткие, сухие вещи, но это потому, что я стараюсь вновь уйти с головой в напряженную работу и боюсь размягчающего влияния отвлеченностей. Видел ли ты мой этюд с маленьким жнецом? Желтое пшеничное поле, желтое солнце. Это еще не то, и все же в нем я вновь попытался решить этот чертов вопрос желтого цвета. Я говорю об этюде, выполненном густыми мазками, на месте, а не о его повторении, сделанном штриховкой, где эффект слабее. Я хотел бы написать это чистой серой. Я мог бы сказать тебе еще много чего – но я пишу сегодня, так как мой разум чуть окреп, накануне же я боялся перегреть его до полного выздоровления. Сердечно жму тебе в мыслях руку, а также Анкетену и прочим друзьям, если увидишь их, и помни, что я —