Читать книгу - "Диво - Павел Загребельный"

Они обошли вокруг колодца, достали из него воды, напились, подождали, не ощутят ли чудодейственной силы серебра, но серебро, кажется, не действовало, а может, просто происходило это незаметно; Борис охотно променял бы все серебро мира на какую-нибудь порцию железа, точнее, стали, к тому же самых прочных сортов, ибо ему во что бы то ни стало нужна была твердость, он знал совершенно точно, хотя и не проходили этого ни в школе, ни в университете, что раз уж ты пригласил девушку на свидание, да еще девушку, которая тебя один раз поцеловала, ты должен теперь ее поцеловать, не откладывая, еще до окончания вашего свидания, поцеловать по-братски, или дружески, или как там угодно, но непременно выполнить этот великий и важный акт, а для этого нужна решимость, нужна твердость почти стальная или еще большая, когда речь идет о таком неопытном и далеком от обычных проявлений жизни Борисе Отаве. Хорошо было девушке, когда она целовала его тогда вечером, целовала стихийно, не думая, наверное, ни о чем, подчиняясь какому-то мгновенному импульсу, а ему теперь предстояло осуществить поцелуй заранее обдуманный, поцелуй, так сказать, запланированный, тщательно подготовленный, и вот, пока Борис терялся в своих размышлениях, пока он искал где-то там, куда боялся взглянуть, руку маленькой студентки, пока примерился, с какой стороны удобнее наклониться над ее херувимским личиком и в какую щеку чмокнуть так себе, слегка, и наконец выбрал и стал наклоняться, но делал это, наверное, слишком медленно, так медленно, что прошло очень много времени, - из кустов возле колодца появилась огромная, вся в черном, старуха с суковатой палкой в руках, застыла вначале, увидев парочку, потом замахнулась палкой и закричала басом:

- А, безбожники, бесстыдники, поганцы окаянные! Нашли себе место возле святой воды, негодники!

Девушка вывернулась из-под руки Бориса, взмахнула перед ним своими светлыми волосами, быстро промчалась через полянку и исчезла в зарослях. Борис хотел еще защитить свою подругу от старухи, но передумал, бросился за девушкой, а необходимое время уже было утрачено бесповоротно, девушку он не догнал, она исчезла в неизвестном направлении, - очевидно, нужно было бы ее искать, но он прошелся по тропинке туда и сюда, потом вышел на Днепровский спуск и возвратился в город один.

Студентка потом избегала встреч с ним. Да он и рад был, что она избегает.

Теперь, через много лет, Борис вспомнил о колодце, решил повести туда Таю. Захотел, чтобы и с нею повторилась та же самая история, что и со студенткой, изучавшей точные науки.

Увы, все повторилось в точности. Тая бежала от Бориса, несмотря на все его попытки задержать ее, выскочила на Днепровский спуск, встала на распутье, не поправив ни прически, ни одежды, стояла, смотрела на Днепр в утренней мгле. Было уже светло, мимо них вверх и вниз пролетали машины. Машин становилось все больше, Борис хотел было уговорить Таю уйти отсюда, отойти хотя бы немного в сторону, чтобы не рассматривали их все те, которые едут в машинах, потому что утром люди особенно любознательны, но она молча махнула рукой, не соглашаясь с ним, уже не спрашивала теперь: "Куда пойдем?" - прятала от него глаза, а может, просто смотрела на Днепр, вообще забыв о существовании Бориса, не заботясь о том, есть возле нее кто-нибудь или нет.

Ночь была длинной и короткой одновременно. Кажется, он рассказал Тае все об отце. Отрывками. Выбирал самое существенное, то есть самое страшное. Как-то само собой так получалось. Тогда она прерывала его, целовала.

Весь мир залит кровью...

Отец отважно вышел на поединок с Шнурре, со всеми фашистами, которые были в Киеве. - неравная борьба, без единого шанса на победу со стороны профессора Отавы. И все равно он не отступил. Единственным сообщником, который у него тогда был, было время. Ждать, ждать, тянуть дни, недели, продержаться, выиграть время. Он каждый день ходил в Софию. Следом за ним приходили его "помощники". Несколько раз еще хотели приспособить в соборе костер для согревания. Профессор заявил, что скорее согласится быть распятым в соборе, чем допустит подобное кощунство.

- За девять столетий в Софии не горел никакой огонь, кроме свечей, сказал он штурмбанфюреру Шнурре. - Только благодаря этому сохранились здесь фрески и мозаики. Почему же ваши солдаты во что бы то ни стало пытаются тащить сюда если не дрова для костра, то хотя бы какую-нибудь жаровню, украденную ими не знаю уж и где.

- Я скажу им, - пообещал Шнурре.

Между ними теперь установились взаимоотношения чисто официальные. Визиты прекратились. На доме появилась надпись: "Реквизировано для немецкой армии. Вход запрещен. За нарушение расстрел". Профессора, Бориса и даже бабку Галю каждый раз задерживали охранники и требовали пропуск. Это были ужасные дни. Жили в полнейшей изоляции. Все равно что в тюрьме. Профессор Отава замечал, что за ним следят чьи-то невидимые глаза даже тогда, когда он утром идет в собор и вечером возвращается домой.

Зато в Софии чувствовал себя хозяином. Поставил перед собой цель тянуть время. Что-то там измерял, осматривал, велел солдатам построить леса в приделе святого Георгия, потом передумал, велел разобрать и перенести в другую часть собора. Солдатам нравился неторопливый профессор. Считалось, что они на службе, на Восточном фронте, принимают участие в зимней кампании, за которую полагается специальная ленточка, установленная самим фюрером, на самом деле они сидели за этими толстыми стенами, ничего не делая, ничем не рискуя, не боясь даже подпольщиков и партизан, о которых так много говорят в Киеве. Они тоже не торопились. Да и куда? Все равно Советский Союз будет уничтожен. Вопрос времени. Фюрер сказал - так и будет. Этот большевистский профессор что-то там вынюхивает под непроницаемыми наслоениями столетий на стенах собора. Ищет шедевры в дар доблестным воинам фюрера? Ну что ж, пускай себе ищет. Вот только проклятый холод. Как могли эти дикие русские молиться девятьсот лет своему богу при таком холоде? Правда, они укутывались в свои знаменитые меха. А солдатская шинель - это не то. Солдаты вытанцовывали и вытанцовывали в холоде, пробовали петь свою "Warum die Madchen", пробовали развлекаться губными гармошками, но мерзли даже губы, а тут еще появлялся штурмбанфюрер Шнурре со своим равнодушным ефрейтором Оссендорфером, покрикивал на солдат за то, что ничего не делают, отчитывал профессора, устанавливал для него какие-то там последние сроки. Профессор молча слушал, смотрел на штурмбанфюрера такими глазами, что тот, покрутившись, повертевшись по собору, исчезал, а профессор после этого визита точно так же неторопливо ходил и дальше да рассматривал фрески и, видимо, о чем-то думал. Солдаты из реставрационной команды считали себя интеллигентами, но интеллигентами того уровня, когда человек признает это право только за собой, поэтому для них этот загадочный, молчаливый человек, хотя и назывался профессором, не был никаким интеллигентом, потому что жил в этом холодном, заснеженном мире, а они прибыли сюда прямо из Европы Девятой симфонии, и если и поют "Варум ди мэдхен либен ди зольдатен", то только для того, чтобы согреться, но и в этой бодрой солдатской песенке выражали они свое превосходство над миром, который они призваны покорить и исправить по-своему, ибо даже в Девятую симфонию великий Вагнер внес поправки, удвоив звук труб, что придало совершенно неожиданное звучание музыке Бетховена. Правда, был еще Шиллер: