Читать книгу - "Салтыков - Сергей Мосияш"

Привозил из Москвы сенатский рассыльный лишь «Ведомости», выписанные Салтыковым на год. По ним Петр Семенович следил за ходом войны, для чего расстелил на столе карту в кабинете и отмечал на ней победы:

— Ай молодец Румянцев! Журжу взял. Исакчи и Измаил покорил… Молодец Петр Александрович, порадовал, порадовал старика.

А когда прочел сообщение о покорении Долгоруким Крыма, велел Прохору тащить наливку и сам разливал ее в кружки, говорил радостно:

— Наконец-то, наконец-то, Проша, Крым наш. Сколько о него мы лоб разбивали. Голицын Василий дважды пробовал, не получилось. Петр Первый мечтал хотя бы Керчью владеть, не сбылось. А ныне наш. Наш! Выпьем, Прохор, за такую победу.

— Выпьем, — согласился Прохор.

— Ты хоть понимаешь, что это значит?

— Да че тут не понять-то.

— Черное море наше, Проша. Теперь целиком наше.

Словно на дите малое дивился Прохор на старого фельдмаршала:

«Далось ему это Черное море… Этот Измаил… Румянцев… Пора к вечности готовиться, а он… Вот уж истина, что старое, что малое».

Но вслух не смел обижать, поддакивал;

— Конечно, конечно, нам без Крыма не обойтится… А уж без Черного моря и подавно. А Румянцев-то, ваш выученик, не срамит Салтыкова, не срамит. Орел.

Во второй половине октября задождило, а в ноябре в крытой коляске приехал в Марфино нежданно-негаданно Еропкин. Старый граф не скрывал искренней радости:

— Петр Дмитриевич, дорогой! Вот уважил так уважил старика. Прохор, прими епанчу, шляпу.

Потащил гостя за собой в кабинет, велел Прохору принести туда вина и закуски. Усадил Еропкина в свое кресло, рассмотрел наконец в подробностях, увидел на груди орден.

— О-о, Андрей Первозванный! Поздравляю, поздравляю, Петр Дмитриевич. Сердечно рад за вас.

— Да он как-то вроде… — мялся Еропкин. — Не на войне все же…

— Как не на войне, братец? Да если б ты помедлил, тебя б вместе с твоим воинством раздавили бы. На войне-то, может, в плен взяли, а здесь изничтожили, вон как Амвросия, царство ему небесное. Я рад, что государыня достойно оценила ваш подвиг. Чем еще наградили?

— Помимо ордена дали двадцать тысяч рублей и деревню.

— Прекрасно, прекрасно.

— Я от деревни отказался, Петр Семенович.

— Почему?

— Считаю, это уж выше заслуженного. Да и что мне с ней делать?

— Вот чем ты мне всегда нравился, Петя, — скромностью. Ну рассказывай, как там чума и все прочее.

— Чума вроде на убыль пошла.

— Я думаю, снег ее совсем прибьет. Скорей бы.

— Доктора тоже на морозы надеются.

Появился Прохор с подносом, на котором стояли две бутылки, три рюмки и тарель с ветчиной и ломтями хлеба.

— Мы по-холостяцки, Петр Дмитриевич. Не обессудь.

— О чем вы, Петр Семенович?. Я сам не люблю излишеств.

— Разливай, Проша.

Прохор наполнил рюмки, себе взял оставшуюся от господ.

— Ну, — поднял Салтыков свою, — за твой приезд, Петя. Спасибо. Не забыл старика.

— Как можно, Петр Семенович? Да вас…

— Можно, Петя, можно.

Выпили, стали закусывать, беря руками хлеб, ветчину.

— А ты чего? — спросил Салтыков денщика, стоявшего у стола с рюмкой.

— Жду-с команды.

— Валяй и отчаливай. Ишь какой дисциплинированный при гостях-то.

Прохор выпил, поставил рюмку, закуску брать не стал, а, повернувшись, пошел из кабинета. В дверях обернулся:

— Может, баньку прикажете?

— Еще спрашиваешь? Вели топить хорошенько.

— Может, не стоит, — сказал Еропкин.

— Стоит, стоит, Петя. Для дорогого гостя первое дело — баня. Как там Орлов?

— Он только что отъехал назад в Петербург.

— Так скоро?

— Отладил работу на валу, поставил людей пробивать из болот канавы к Неглинке.

— И чуму, считай, победил.

— И чуму почти победил. Отъехал по приказу ее величества, не своей волей.

— А кто же командует теперь?

— Прибыл новый генерал-губернатор Волконский.

— Это который?

— Михаил Никитич прямо из Польши в Москву.

— Дипломат. Этот, пожалуй, строгонек будет.

— Вы его знали?

— Его нет, а вот отца Никиту Федоровича знал. Он у Анны Иоанновны шутом был, все кувыркался, зубоскалил. Тем и кормился. А сын вот, вишь, дипломат. А ныне и главнокомандующий.

— А с чего вы взяли, что строгонек?

— Поляков сколько лет в узде держал. Да и потом, отцовское позорное ремесло чем перекроешь? Строгостью, братец, только строгостью, чтоб никто не посмел и за спиной хихикнуть.

— Вы оказались правы, Петр Семенович. Он уволил Бахметева.

— Бахметева? — удивился Салтыков. — За что? Бахметев в самые тяжелые дни один только и вертелся в Москве, только и делал что-то. Все разбежались, а он… Не пойму. За что?

— Нашел какие-то упущения.

— Упущения, — заворчал граф, сразу нахмурившись. — У кого их не бывает? Кто ни черта не делает, у того и упущений нет. Жаль, очень жаль Бахметева.

Еропкин не ожидал, что Салтыков так близко к сердцу примет новость об увольнении обер-полицмейстера: «Знал бы, не говорил. Старик сразу сник. Про себя уж смолчу, а то того более расстроится».

Но граф словно услышал мысли гостя:

— Этак он и под тебя копать начнет. А? Петь?

— Да пока ничего, Петр Семенович.

— Ну тебя кавалерия спасает да внимание государыни.

— Может быть, может быть.

«Впрочем, мне ни кавалерия, ни фельдмаршальство не помогли. Вышибли за ненадобностью, вот и вся недолга», — с грустью думал старик.

— Да, — вдруг вспомнил Еропкин. — Которые жертвенный ящик у иконы пограбили, нашлись ведь.

— Нашли? И чьи же?

— Один фабричный Илья Афанасьев, другой солдат Бяков.

— Вот сукины дети, как же они успели?

— А как суматоха поднялась, они и покрали деньги. Думали, никто не видел. А видел их отрок, он на них и показал. Сперва запирались, но когда казну у них нашли, признались.

— И что ж им?

— В Сенате Волков с Мельгуновым требовали смертной казни, но граф Орлов не согласился и предложил хорошо высечь и сослать в Соловецкий монастырь в заточение. Сенат, конечно, поддержал Орлова.

— Ну ясно, граф именем ее величества действовал, оттого и смягчил приговор. Она не хочет смертных казней, он не желает огорчать ее. Кровь кровью не остановишь. И Григорий Григорьевич совершенно прав во всех этих действиях. А уж его решение по общественным работам, считаю, мудрейшее.