Читать книгу - "Жизнь Шарлотты Бронте - Элизабет Гаскелл"

В жизни я не видела более чистого и опрятного дома. Можно ручаться, что жизнь идет тут с точностью часового механизма. Никто не приходит в этот дом, ничто не тревожит его глубокого покоя. Здесь не услышишь ничьих голосов, раздается только тиканье часов на кухне или жужжание мухи в гостиной. Мисс Бронте обычно сидит одна в своей гостиной; завтракает она вместе с отцом в его кабинете в девять часов. Затем помогает по хозяйству: одной из служанок, Тэбби, уже почти девяносто лет, а другая – совсем молодая девчонка.

Я сопровождала Шарлотту в ее прогулках по бесконечным пустошам. Цветущий вереск был погублен грозой, пронесшейся здесь пару дней назад, и вместо сияющего лилового великолепия мы видели только синевато-коричневые краски. Ах, эти высокие, забытые всеми пустоши, вознесенные над всем миром, обители тишины!

К двум часам мы были дома – это время обеда. Мистеру Бронте обед приносят в кабинет. Обеденная сервировка отличается той же простотой и изяществом, что и всё в доме. Гостиную, по-видимому, обновили несколько лет назад, когда успех мисс Бронте позволил ей потратить чуть больше денег, чем обычно. Все здесь соответствует и даже олицетворяет идею деревенского пастората, в котором живут люди весьма скромного достатка. В комнате преобладает темно-красный цвет, его теплые тона создают контраст с холодным серым пейзажем за окном. Здесь висит ее карандашный портрет работы Ричмонда и гравюра, сделанная с написанного Лоуренсом портрета Теккерея. Высокий, узкий старомодный камин, а по сторонам от него – два углубления с полками, полными книг. Здесь стоят разные книги: те, что ей дарили, и те, что она сама покупала, говорящие о ее личных пристрастиях и вкусах, – это необычный набор.

У мисс Бронте плохо со зрением, и она мало чем может заниматься, кроме вязания. Она стала хуже видеть по следующей причине. Когда ей было шестнадцать или семнадцать лет, ей очень нравилось рисовать и она копировала гравюры из ежегодников – то, что художники называют рисунками точечным пунктиром, – тщательно воспроизводя каждую точечку. Через полгода она могла исключительно точно скопировать гравюру. Тогда ей хотелось научиться выражать свои идеи с помощью рисования. Она попробовала рисовать истории – ничего не получилось, и тогда Шарлотта взялась за гораздо более пригодный для этого способ – стала писать. Писала она столь бисерным почерком, что прочитать написанное ею в это время почти невозможно.

Однако вернемся в тихую гостиную в послеобеденное время. Я скоро заметила, что в доме царит удивительный порядок и что Шарлотта не способна вести разговор в том случае, если какой-нибудь стул стоит не на месте. Все было устроено с изящной правильностью. Мы заговорили о ее детских годах, о смерти ее старшей сестры Марии (очень схожей со смертью Эллен Бёрнс в «Джейн Эйр»), о странных голодных днях, проведенных в школе; о ее желании, доходившем чуть ли не до болезни, как-то выразить себя в сочинениях или рисунках; о ее зрении, ослабевшем настолько, что она два года, с семнадцати до девятнадцати лет, не могла ничем заниматься; о ее службе гувернанткой; о поездке в Брюссель. После этого я заметила, что мне не нравится Люси Сноуи. Мы обсудили мсье Поля Эманюэля, и я рассказала о том, как *** восхищается «Шерли», – это обрадовало Шарлотту, поскольку прототипом для Шерли послужила ее сестра Эмили, о которой она никогда не уставала говорить, а я слушать. Эмили, по-видимому, была осколком эпохи титанов – правнучкой тех гигантов, которые некогда населяли землю. Однажды мисс Бронте показала мне грубовато написанное полотно: работу ее брата. На нем были изображены она сама – маленькая, строго одетая восемнадцатилетняя девушка – и две ее сестры, шестнадцати и четырнадцати лет, коротко подстриженные, с грустными и мечтательными взглядами. <…> У Эмили был замечательный пес – помесь мастифа с бульдогом, ужасно дикий и т. д. <…> Этот пес явился на похороны: шел рядом с мистером Бронте, а впоследствии, вплоть до самой смерти, спал у двери в комнату своей покойной хозяйки и выл каждое утро.

Мы обычно гуляли еще раз перед чаем, который подавали в шесть. В половину восьмого читались молитвы, а к девяти все обитатели дома уже отправлялись спать, кроме нас с Шарлоттой. Мы сидели вдвоем до десяти или даже позже. После того как я уходила, еще в течение часа внизу слышались шаги мисс Бронте: она ходила туда-сюда по комнате.

Пока я переписывала это письмо, в моей памяти со всей ясностью возникали картины той чудесной поездки. Мы были так счастливы вдвоем, мы испытывали такой интерес к занятиям друг друга! День казался нам слишком коротким, мы не успевали наговориться. Я лучше стала понимать ее жизнь, увидев место, где она прошла, – место, где Шарлотта любила и страдала. Мистер Бронте был самым любезным хозяином, и когда он был с нами – во время завтрака у него в кабинете или за чаем в гостиной Шарлотты, – то торжественно рассказывал о прошедших временах, и эти рассказы необыкновенно шли к его удивительной внешности. Он, похоже, по-прежнему считал, что Шарлотта – дитя, что ее надо учить и направлять, и она подчинялась ему со спокойствием и покорностью, которые и забавляли, и удивляли меня. Но когда она выходила из комнаты по делу, то мистер Бронте уже не скрывал, что гордится ее талантом и славой. Он жадно слушал мои рассказы о том восхищении, которое высказывали мне в разное время разные люди о ее произведениях. Он просил повторить отдельные фразы снова и снова, словно хотел выучить их наизусть.

Я помню несколько тем наших вечерних разговоров, помимо того, о чем было упомянуто в приведенном выше письме.

Однажды я спросила Шарлотту, принимала ли она когда-либо опиум, поскольку описание его воздействия в «Городке» точно совпадало с тем, что испытала я сама: живое и преувеличенное присутствие предметов и их контуры – размытые или подернутые золотой дымкой и т. п. Она ответила, что никогда не пробовала, насколько ей известно, ни крупицы ни в каком виде, а при описании следовала методу, к которому всегда прибегала, если требовалось описать нечто неизведанное в реальности: надо напряженно думать об этом явлении в течение многих вечеров непосредственно перед сном, пытаясь представить, как оно выглядит или могло бы выглядеть, пока наконец (иногда пауза в написании романа длится несколько недель), проснувшись поутру, не увидишь все так ясно, словно сам пережил это в жизни. Затем надо просто точно описать увиденное. Я не могу объяснить это с психологической точки зрения, но уверена, что все было так, как она рассказывала.

Она очень интересовалась тем, как выглядит миссис Стоу, и мои ответы (создательница «Хижины дяди Тома» – дама худощавого сложения и небольшого роста), по-видимому, прекрасно подтверждали некую теорию. Другая ее теория состояла в утверждении, что ни один смешанный брак не создает таких утонченных характеров – и в умственном, и в нравственном отношении, – как браки между шотландцами и англичанами.

Я припоминаю также ее рассказ о том, как она страшно боялась обвинений в плагиате, когда уже после написания «Джейн Эйр» прочитала в рассказе миссис Марш «Deformed»379 о леденящем кровь воздействии таинственного полуночного крика. А прочитав «Соседей», она решила, что все вообразят, будто она списала свою Джейн Эйр с Франчески, рассказчицы повести мисс Бремер380. Лично я не вижу ни малейшего сходства между этими двумя персонажами, о чем я ей и сказала. Однако она настаивала на своем: якобы Франческа – это та же Джейн Эйр, но только вышедшая замуж за своего добродушного «медведя», шведского врача.