Читать книгу - "Слухи, образы, эмоции. Массовые настроения россиян в годы войны и революции (1914–1918) - Владислав Аксенов"

Среди широких слоев населения массовые переименования населенных пунктов не вызывали симпатий. Показательны слова, произнесенные 19 сентября 1914 г. мещанином г. Стародуба Черниговской губернии Яковом Клименко, за которые он был обвинен по статье 103 Уголовного уложения об оскорблении императора: «Вот Вильгельм победит, потому что у него сыновья в армии и он сам в армии со своими солдатами, а где нашему дураку царю победить. Он сидит в Царском селе и переделывает немецкие города в русские»^[1086].

В связи с переименованием столицы не обходилось без курьезов. Так, на одно судебное разбирательство не явился ответчик Зейдлер, прислав мировому судье уведомление, что он переехал из Петербурга в Петроград и потому просит направить повестку по новому адресу. Правда, хитрость не удалась, и судья разобрал дело в его отсутствие^[1087]. Вслед за переименованием Петербурга в печати начал обсуждаться вопрос о внесении изменений в российский герб, так как в XVIII в. якобы было сделано в его рисунке отступление от византийской традиции по инициативе чиновника департамента герольдии немецкого барона Кюне. Среди геральдистов начались дискуссии, в результате которых была доказана абсурдность предположения об изменении герба под немецким влиянием^[1088].

Однако патриотическая пропаганда не ограничилась наступлением на топонимику. Рядом публикаций был объявлен крестовый поход на немецкую культуру: в печати начали появляться статьи, в которых проповедовалась идея о крайне низком уровне современного германского искусства. В статье, опубликованной в «Биржевых ведомостях» за подписями таких известных деятелей, как А. В. Маковский, Ю. Ю. Клевер, Н. К. Рерих, проводилось сравнение немецкого искусства с английским, французским и русским в пользу стран — союзниц по Антанте^[1089]. Мариинский и Большой театры срочно меняли свой репертуар, из которого вычеркивались произведения Вагнера, Штрауса. Под запретом оказалась практически вся классическая музыка. В императорских театрах запрещено было исполнять даже английский гимн «God save the King», вместо которого нужно было играть народную песню «Rule Britania», так как английский гимн совпадал по мелодии с германским «Heil dir im Siegerkranz»^[1090]. В императорском Александринском театре из репертуара были исключены пьеса В. Майера-Фестера «Старый Гейдельберг», пьесы Ф. Шиллера «Коварство и Любовь» и «Мария Стюарт». В «Биржевых ведомостях» появилась ироничная статья на злобу дня, повествовавшая о неудачах композитора И. Стравинского: сообщалось, что минувшим летом он начал писать балет на сюжет сказок братьев Гримм, но с началом войны вынужден был отказаться от немецких сказок и перешел на арабские сказки из «Тысяча и одной ночи», однако после начала войны с турками ему пришлось бросить и эту затею^[1091].

Удивительно, что служители муз часто первыми демонстрировали обывателям негативный пример того, как нужно относиться к немецкому вкладу в мировое культурное наследие. Так, порадовала квазипатриотов известная балерина Т. П. Карсавина, публично отказавшаяся от музыкальных сочинений, написанных специально для нее Рихардом Штраусом^[1092].

Следует отметить, что поведение немецких патриотов мало чем отличалось от поведения их русских «коллег», и схожая русофобская борьба велась и в Германии. В частности, Артур Шницлер обругал русскую и английскую литературу^[1093]. Летом в Берлине прошло общее заседание немецких деятелей искусств, посвященное бойкоту искусства воюющих с Германией держав. Однако директор королевского оперного театра Р. Штраус занял иную позицию. От имени музыкантов он заявил: «воюют государства, а наука и искусство должны стоять вне политики, вне войны, и нам, представителям искусства, не следует становиться посмешищем для всего мира»^[1094].

Русских «патриотов» идея стать посмешищем для всего мира не смущала. Современники отмечали особенные старания женщин-патриоток, которые помимо высмеивания германской культуры стали одеваться в русские народные костюмы, щеголяли в нарядах боярынь, как, например, графиня Дитрих из «Союза русских женщин». Подобные гендерные особенности не укрылись от глаз газетчиков. «Московский листок» писал, что когда специально созданная комиссия в подтверждение слухов начала собирать материал о немецких зверствах, в ней отказались допрашивать русских женщин, сославшись на их чрезмерную эмоциональность и привычку все преувеличивать^[1095].

Чрезмерную эмоциональность русских женщин по отношению к Германии можно рассмотреть на примере княгини Е. М. Шаховской. В своем письме С. Л. Шаховскому от 18 августа 1914 г. она писала: «Пока он (тевтон. — В. А.) будет в Европе, снова и снова будет возникать война за войной. Нельзя ли отправить всех их в Африку. Пусть они цивилизуют там негритян, если только германская цивилизация окажется выше негритянской, в чем позволительно усомниться»^[1096]. В 1914 г. имя Шаховской как женщины-летчицы, добившейся высочайшего соизволения на отправку добровольцем на войну, становится широко известно в русском обществе. Примечательно, что диплом летчицы княгиня получила в немецкой летной школе; была известна как первая в мире женщина, исполнившая петлю Нестерова. В декабре 1914 г. она была определена в Ковенский авиационный отряд, где получила звание прапорщика. Однако вскоре по злой иронии судьбы Шаховская была вычеркнута из списков русских патриотов: ее обвинили в шпионаже в пользу Германии и приговорили к расстрелу. Только личным распоряжением Николая II высшую меру заменили пожизненным заключением в монастыре, из которого опальная княгиня была освобождена большевиками, после чего поступила на службу в ЧК следователем. Увлекавшаяся наркотиками, погибла в 1920 г. во время пьяной перестрелки с сослуживцами.

Однако помимо культурной борьбы с немецким засильем шла тыловая война и с «засильем» физическим: уже с первых дней объявления войны началась высылка из российских столиц и западных губерний всех германских и австрийских подданных, невзирая на их возраст, род занятий в России, семейное положение. В частности, многие из них к тому времени были женаты на подданных Российской империи, проживали в России в течение продолжительного времени, владея фирмами и предприятиями, которые на протяжении нескольких поколений принадлежали их предкам. Их дети отчислялись из частных и казенных учебных заведений, исключение делалось лишь для детей лиц, подавших прошение о получении русского подданства. В высочайшем указе от 28 июля 1914 г. повелевалось: «Задержать подданных неприятельских государств, как состоящих на действительной военной службе, так и подлежащих призыву, в качестве военнопленных, и предоставить подлежащим властям высылать подданных означенных государств, как из пределов России, так и из пределов отдельных ее местностей, а равно подвергать их задержанию и водворению в другие губернии и области»^[1097]. Хотя в указе шла речь о призывном населении от 17 до 45 лет, военные власти, губернаторы игнорировали данную оговорку и из Санкт-Петербурга и других городов России шло массовое выселение всех без исключения подданных воюющих с Россией держав^[1098]. Первые их партии отправлялись в Вологду, затем, когда город переполнился, — в Сибирь. Переселение происходило этапным порядком и всем переселенцам определялся арестантский паек^[1099]. Не все вынужденные переселенцы оказались психологически готовыми к такому повороту судьбы: газеты сообщали о череде самоубийств германских подданных как во время переселения, когда на перевалочных станциях вешались в уборных, так и непосредственно перед депортацией^[1100]. В 1915 г. главноначальствующему над Москвой Ф. Ф. Юсупову пришла идея воссоздать в городе «немецкие слободы» — резервации, в результате чего он издал распоряжение о переселении остававшихся в городе иностранных подданных на Яузу, чем вызвал неудовольствие министра внутренних дел, посчитавшего это распоряжение превышением должностных полномочий^[1101]. Также Юсупов в июле 1915 г. выпрашивал разрешение вооружить московскую полицию пулеметами, дабы пресекать в будущем массовые погромы, что вызвало неудовольствие членов Совета министров, назвавших его «сатрапом с фантазиями»^[1102]. Впоследствии слухи о вооружении полиции пулеметами спровоцировали появление слухов о пулеметной стрельбе городовых с крыш в февральские дни 1917 г.