Читать книгу - "Письма с фронта. 1914-1917 год - Андрей Снесарев"

Ваш отец и муж Андрей.

10 октября 1916 г.

Дорогая моя женушка!

Только что возвратился с обхода позиций, выехал в 9, возвратился в 6 с лишним. Все время шел дожде-снег, т. е. когда я был в местах, сравнительно низких, то меня поливало дождем, а когда поднимался на маковки или высокие кряжи, меня обсыпало снегом… ехать, а особенно, ходить, было очень тяжело, но зато безопасно: я мог спокойно ходить по окопам, здороваться, делать замечания и т. п., не вызывая всем этим внимания и выстрелов противника. Возвратился с темнотою, пообедал и теперь беседую с моей лапушкой-женкой, которая, по милому выражению в ее письме от 30.IX, моя «всеми помыслами». И странное дело, никогда мне и в голову не приходило, чтобы моя жена могла быть не моя всеми помыслами, а все же, когда она черкнет мне это, я улыбаюсь, и радостное чувство ползет в мое боевое сердце.

Игнат не любит, когда я хожу по окопам, и всегда утром пытается отдаленным образом отговорить меня, но когда я вертаюсь поздно, грязный до ушей и замерзший, как сегодня, он начинает повторять одну и ту же фразу: «Где же Вы были так долго, и чего это так долго». Секрет в том, что он очень нервничает, проводив меня на позицию, и когда кончается день, а меня все нет, он теряет всякое терпение. Последние твои письма от 28, 29 и 30.IX, полученные сразу; в одном из них ты ставишь мне 6 вопросов; отвечаю на них по силе моих средств и разумения. 1) Чувствую себя прекрасно, занят и поглощен своим делом, но одна только нехватка: нет возле моей драгоценной женушки. 2) Дела идут хорошо. Неустанный, упорный и искренний труд дает свои заметные плоды. У меня в качестве бригадного мой товарищ по академии (между прочим, старше меня в чине), и он твердит мне каждый раз: «Удивляюсь твоей энергии и несокрушимой вере в дело». Он же часто повторяет мне, чтобы я поберег себя, чтобы не перетрудил своих нервов… Вот почему дела не могут не идти. И это начинают понимать, как я тебе и писал, начиная присылать ко мне визитеров. 3) Не мерзну, так как для ночи женушка прислала мне колпак (немного в нем жарко) и теплое одеяло, а на воздухе я чаще хожу и в горах разогрею себя, если бы даже я был голый. 4) Больше мне ничего не нужно, кроме разве воздушного поцелуя женушки и приписок вроде «всеми помыслами». 5) Вопрос совпадает со 2)… там уже был ответ. 6) Помощниками своими я доволен, особенно своим начальником штаба [Соллогуб]. Он поэт, хорошо владеет слогом, и все, им написанное, выходит очень стильно и красиво. Вот, напр[имер], его экспромт, написанный одной сестре после ее отъезда (экспромт послан с мотоциклистом):

Тебе пишу, тревоги грустной полный,

И все священное с улыбкою отдам,

Чтобы неслись скорее жизни волны

И бросили опять меня к твоим ногам.

Не думай, пожалуйста, чтобы это на что-либо намекало в его отношениях с сестрою, ничуть не бывало. Во время нашего прощального ужина он написал каждой сестре по экспромту, один изящнее другого. Это несомненное дарование, которое брызжет во все стороны. Конечно, штаб я получил такой, какой уже был, и если бы я был хозяин положения, я пожалуй бы и изменил кое-что (разве самые пустяки), но теперь не стоит.

Игнат мне докладывает, что ты нам не прислала мыла для стирки белья, и он находит, что это очень нехорошо с твоей стороны. Я его успокаиваю, высказывая надежду, что ты исправишься. Мне же нужно бы почтовой бумаги, линованной, как эта, но большего формата, по этим конвертам.

Я совершенно забыл, что 14 сентября полковой праздник моего полка, да впрочем, если бы и вспомнил, то едва ли мне удалось бы переслать телеграмму, так как телеграф совершенно перегружен. Ты в письмах к батюшке или кому-либо другому меня выкручивай: послал, мол, да видимо не дошло или не приняли… Что-либо в этом роде, а мне отпиши. Досадно мне страшно, но за хлопотами с утра до вечера, кажется, собственное имя забудешь.

Твои рассказы о ребятах, особенно об изобретательной, интересной, почти гениальной Ейке, страшно интересны. Те строки, которые касаются Еи, мною обязательно прочитываются Игнату, и он аж весь преображается: если не прочитаю, он обязательно спросит: «А девочка как?» Он по натуре очень жалостлив и любит детей, и вообще все маленькое. Вероятно, офицер одного из моих полков тебя уже посетил и что-либо привезет от тебя… хорошо (для твоей репутации), если это будет мыло.

Читаю Тэна и в восторге от издания; за мысль прислать мне эту книгу ты – сама прелесть. Варенье из кизила ем с удовольствием, после вишневого оно мне наиболее нравится. От постоянной прогулки по окопам и горам у меня постоянный почти кашель и насморк, но… думать о них некогда. Давай, моя наседка, губки и глазки, а также троицу, я вас всех обниму, расцелую и благословлю

Ваш отец и муж Андрей.

Целуй папу, маму, Каю. А.

13 октября 1916 г.

Голубка-женушка!

Я тебя, моя красавица, совсем забыл… но я сам себя забываю. У меня такая масса теперь работы, что тебе трудно и представить. Командовать дивизией в военное время (конечно, по совести и усердно) – дело огромной трудности. Трудность не в том, чтобы руководить ею в бою, – это чаще всего результат предшествующих трудов, нередко – удачи, результат приобретенного духовного на дивизию влияния, – труднее надумать выигрышный бой (считая здесь массы положенного труда, догадки, вдохновения), а еще труднее (много труднее) предварительно сделать из дивизии боеспособный и побеждающий молот, т. е. одеть и согреть, научить и настроить. Последнее предполагает три формы труда, причем неоднородные. Первая – беспрерывная и всюду проникающая заботливость о дивизии (офицерах и людях); вторая – обучение ее искусству воевать и привитие ей правильных боевых навыков; третья – дать ей определенное и надежное настроение, т. е. воспитать ее в боевом отношении. Дивизия, которую опирают на эти три столба, непобедима. Но в начальнике ее такая работа предполагает много: огромную трудовую энергию, высокое знание военного дела (техники и науки) и крупное педагогическое дарование… Я разошелся и могу показаться скучным, но это то, о чем я думал сейчас, 1,5 часа блуждая по горам (16 1/4–17 3/4) после дневной работы. Наше место лежит в долине, опоясано горами – с севера безлесными (где я ходил) и с мягкими склонами, с юга – лесистыми и скалисто-крутыми. Я ходил со своей палочкой, любовался горным ландшафтом, на который упадали сумерки, и думал вышеизложенные думы. Вечер был тихий, прохладный и ласковый, небо крыли высокие тучи, запад алел нежной краской. Трава подо мною была или притоптана, или съедена, одинокие красноватые цветки кое-где виднелись; я сорвал два из них и лепестки посылаю тебе. Я думаю, цветки эти выросли за эти два дня из согретой случайным солнцем почвы. Завтра может снова пойти снег, и цветы эти погибнут. Жители и то дивятся теплоте нынешней осени; обычно в эти дни у них уже холодно и чаще лежит уже снег.

Но пора тебе рассказать более деловым тоном. Обычно один день я хожу по позициям, другой – занимаюсь в штабе, первый здоровее, интереснее и легче. Вчера – в светлый и теплый день – я изучал левую половину своей дивизии, для чего был на наблюдательных пунктах и в окопах. Картина была очаровательная, и хотелось часто застывать на одной и той же точке. Противник вел себя мило, и хотя около меня были группы люду, он не дал ни одного выстрела… видел он меня со многих точек и близко. Но когда я возвратился на батарею (верстах в 2–3 от окопов противника) и стал обедать в халупе батарейного командира, противничек такой открыл огонек (артилл[ерийский]), что гранаты ложились вокруг нашей хатенки, как стрелы вокруг лица, которые пускали раньше цирковые артисты. 6 или 7 снарядов легли вокруг не далее 50–60 шагов от нашего мирного пиршества. Бедные офицерские денщики накланялись земле сырой… для них этот случай был большой редкостью.