Читать книгу - "Шуры-муры на Калининском - Екатерина Рождественская"

В этом легком и большекромом отношении к жизни они с Павлиной совсем не сходились. Пава оберегала свое несчастливое прошлое и зачем-то продолжала жить им, без особой охоты проживая свою жизнь настоящую, которая и утекала день за днем как песок сквозь пальцы.

Будучи женщиной дотошной и разборчивой, Павлина не ко всякому относилась хорошо. Требования к друзьям, а тем более к мужчинам, особенно в моральном аспекте, предъявляла высокие, и не каждый им соответствовал. По молодости, первые несколько месяцев службы в театре, она ходила в гордом одиночестве, присматривалась. Постепенно обрастала знакомыми, но довольно долго держала всех на расстоянии, близко к себе не допускала, изучала, чтобы особо понравившихся со временем перевести в разряд друзей. Особенно выделяла добрейшую Лидочку, да и подружки у нее были как на подбор, и вскоре влилась в их компанию, где и заняла вполне достойное место.

Павочка, несомненно, была хороша, колоритна и маслянична. Крупная, чуть полноватая, со взбитой прической а-ля «бабетта», добавляющей высоты ее и без того немаленькому росту, она возвышалась над толпой, и ее это дико радовало. Лицо у Павы было запоминающимся, но запоминался один лишь рот, который она окрашивала ярко, сочно, крупными художественными мазками, вылезающими за границы дозволенного. Это красное, дерзкое, вечно движущееся пятно привлекало внимание и завораживало. Она вечно что-то говорила, но люди, как животные, сначала велись на цвет и форму, а только потом на бессодержательное содержание. Она всегда была немного по-хамски назойлива, но считала это вариантом неравнодушия и заботы, высказывалась хлестко, грубо и по-солдафонски, возражений не терпела. Когда Лидка как-то сделала ей замечание, что она очень активно лезет в чужую жизнь, Пава сказала как отрезала: «Перевоспитывать меня уже поздно, я педагогически запущена, помогаю как умею». В общем, считала свое внедрение помощью. Внешне казалась довольно прохладной, отстраненной и строгой, но внутри всегда бушевали страсти — внутренний голос постоянно науськивал ее на очередную «помощь». Павочка как могла сопротивлялась. Несмотря ни на что, в театре ее любили, она была надежна, аккуратна и очень артистична, и, когда выходила на сцену, ее сложно было узнать.

Вскоре она присмотрелась к прекрасному Модесту, о котором, вообще-то, ходили слухи, что он настолько нетрадиционен, насколько хорош собой. И еще одна деталь, которая необъяснимым, загадочным образом влекла к нему Паву, — его довольно своеобразный запах — женщины же часто обсуждают мужской запах и очень падки на него, — пахло от него странно и с первого нюха даже было не очень понятно, приятно или нет. Павочка долго раскладывала этот аромат на составные ноты, потом поняла — Модест пах потертым кожаным седлом, немного дымом и мокрой собачьей шерстью. Странное сочетание, но правильно повлиявшее на Павочку и ставшее для нее любовным феромоном. В спектаклях Пава с Модестом долго никак не совпадали, и получше познакомиться возможности не представлялось. Но тут их сценическая судьба пришла на помощь, им выпала удача показать свой голос и актерское мастерство в новой постановке оперетты «Веселая вдова», и не просто там петь какие-то второстепенные партии, а самые что ни на есть главные — веселой вдовы Ганны Главари и графа Данилы. Хотя ничего удивительного в этом не было, они к тому довоенному времени и были самыми лучшими в театре.

Как только их голоса с красавцем Модестом — а он таки был настоящий красавец, статный, с правильными чертами лица и высоко начесанным коком густых волос, — соединились на сцене, они оба, не сговариваясь, сразу задумались о том, чтобы сойтись и в жизни, так удобнее было репетировать и вести хозяйство, сложив две зарплаты. Даже ухаживаний особых не было, ни тебе конфет, ни цветов, ни романтических вечеров и гуляний под полной бледной луной — скоро, по-деловому, словно их кто подгонял, сыграли свадьбочку. Главное, подарок у Модеста был уже готов, да такой, что и обручального кольца не нужно: мамины бриллиантовые сережки, старенькие, простенькие, розочками, но сияющие всей своей чистотой и незамутненностью, словно звездочки. Как только сережки эти были вдеты в Павочкины ушки, новобрачные отправились в свадебное путешествие на гастроли во Львов. И ничего-то в их жизни не изменилось. Абсолютно ничего. Разве что стало проще репетировать.

Модест был слегка старше жены, но на сколько именно — и сам не знал, детство провел у уличных костров да в сиротских приютах, короче, вышел из советских беспризорников. Как подкинули его ранним летним утром на крылечко лефортовского приюта в 1905 году, чистенького, розовенького, в кружевной батистовой рубашечке, с запиской «Модест», так и остался он пожизненно с этим именем, менять на Ваньку или Петьку ему не стали. Какой из него Ванек — красоты ребенок был ангельской, голос бархатный, характер вялый. За все это и терпел постоянные издевки от мальцов и воспитателей. Вышел со временем, как отбыл срок, поскитался, поперебивался с хлеба на воду, прибился в помощники к одному гражданину — сначала сумку ему на рынке поднес, потом стал мелкие поручения исполнять. Гражданин оказался завхозом театра оперетты, вот жизнь и пошла внезапно в нужном направлении. Про свое прошлое жене не рассказывал, она и не спрашивала. Нет родственников — уже плюс.

Быт их был скромен, можно даже сказать, аскетичен. Готовить Павочка не готовила, ели обычно в пельменной рядом с театром или молча сухомятничали в закулисном буфете для артистов. Модеста это вполне устраивало. Когда же к ним приходили гости, случалось и такое, Пава произносила свою сакраментальную фразу: «Еды нет, ударим сервировкой!» — и таки да, ударяла. Себя украшать совершенно не умела или не хотела, отдыхая от тяжелого сценического грима, но пространство вокруг — да. Льняные салфетки с мережкой, затейливые подставки под столовые приборы, белоснежная скатерть с вышивкой, старинный мамин сервиз, маленькие серебряные солоночки индивидуально для каждого гостя, вазочки с цветочками и россыпь затейливых старинных приборов неизвестного предназначения, но безумно красивых и радующих глаз. К слову сказать, ими ни разу никто не пользовался, брать-то этими резными лопатками, затейливыми щипчиками и высокохудожественными половниками было особо ничего. Так, лежали для красоты и амбьянса, как в музее на витрине. В общем, было не что поесть, а на что посмотреть. Все это серебряное столовое богатство вручила ей из дореволюционных запасов мама, как только Павочка вышла замуж. Вручить — вручила, но готовить не научила. Да и когда ей было, маме-то, заслуженному врачу — лечила, бегала по вызовам, писала диссертацию, не до готовки. Поэтому из еды для гостей у Павочки всегда было более чем скромно: толсто и неряшливо нарезанный бородинский хлеб, холодная вареная картошка в мундире, когда с костлявой селедкой, когда с неровно вскрытой банкой рыбных консервов, застывшая комом (всегда почему-то казалось, что вчерашняя) гречка с тушенкой и тертая морковка с шинкованной капустой — салат «Весенний». Пава гордо ставила его на середину стола, потому что сама, своими белыми руками, совершенно не предназначенными для физической работы, терла для гостей морковку. Бывало, что спрашивала у Лидки какие-то новые рецепты полегче, чтобы разнообразить наскучившее всем гостевое меню, но всегда удивлялась, почему простой на слух рецепт оказывался таким сложным в приготовлении. «Как это у тебя так хорошо получается, Лидок?» — «А чего там делать, Павочка, все элементарно, немного масла, немного муки, два яйца и десятки лет у плиты», — отвечала, улыбаясь, Лидка.